ней. Пристанет же сейчас, что мы ей братика делаем.

– Ясно, ну тогда отстаньте от меня, мужчина, – игриво толкаю его в плечо и вылезаю из бассейна. Слава следом за мной.

– Мам, а давайте попоем.

– Ты начинай, а мы подхватим.

– Вот только петь мне с утра пораньше не хватало. Я пас, девочки.

– А я спою. Давай, Сонь, начинай.

– Хуеморген морген хуета, – сказать, что я и Слава опешили, ничего не сказать. Смотрим друг на друга с открытыми ртами и выпученными глазами, мысленно охреневая. И только на очередном Сонином продолжении «песни», я, наконец, отмираю. – Хууууета…

– Соня! Прекрати!

– Что?

– Ты вот это что сейчас такое поешь?

– Песню.

Поворачиваюсь к Славе, посылая тысячи лучей гнева. Ну свинья! Просила же сотни раз!

– Я в душе не е… не знаю откуда она это взяла. Почему сразу я? Может, ты.

– Я так не выражаюсь!

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍– Хуеморген морген хуета *, – как ни в чем не бывало продолжает петь дочь, еще и подплясывая.

– Соня, забудь эту песню, где бы ты ее ни слышала.

– Почему?

– Потому что это нехорошие слова.

– Хорошие. Это доброе утро на чужом языке. Мне Коля включал, когда я была у бабушки.

Ладно, не Слава – уже хорошо. Неужели сосед шестилетка у Славиной мамы знает такие маты?

– Натах, выдыхай, – приобняв меня за плечо, насмешливо произносит Слава. – И вправду есть такая песня на голландском. Жизнеутверждающая песенка, однако. Всем хуе… доброго утра.

– Слава!

– Натаха, хуеморген морген хуета!

КОНЕЦ