было очевидно, что государство имеет не природное происхождение, является надстройкой над естественным порядком, то в основу своей натуралистической социологии Ле Пле кладет семью. Именно патриархальная семейная власть является для него основой других форм власти.

Ф. Ле Пле, а вслед за ним и К. Победоносцев, отвергает просвещенческую уверенность в доброте человеческой природы. Без власти, надзора и порядка, предоставленный самому себе, человек развратится. Однако оба консерватора уверены, что под мудрой патриархальной властью простой человек сохранит свою простоту взгляда, свою «инерцию», которую воспевал Победоносцев. В итоге Константин Петрович, следуя консервативному прочтению французской просвещенческой парадигмы, оказывается оппонентом «английской» идеологии консервативного прогресса как накопления традиции, — напротив, любое движение, любое изменение оказывается для него априори движением к худшему, так как удаляет от идеала естественной патриархальной простоты.

И с этим была связана практическая политическая ошибка Победоносцева, из-за которой многие называли его даже виновником Первой русской революции. Константин Петрович полагал, что Россия надолго останется аграрной страной, а потому широкое народное образование ей не нужно, оно приведет лишь к «мечтаниям». Почитая интуитивное познание истины народом, он, в то же время, презирал его в социальном смысле и был уверен, что, может быть, в Англии народ и готов к новым учреждениям, но в России точно нет и без государственной опеки и надзора мужик пропадет.

В силу дремучести и неучености народа его могут сбить с толку любые подстрекатели и агитаторы. А потому, — вот парадоксальный поворот мысли, — лучше держать образование и критическое мышление от народа подальше. Победоносцев энергично развивал церковно-приходскую школу, но не как инструмент просвещения и мост для перехода русского народа к современности, а как средство задержать введение всеобщего светского образования.

На деле Россия, конечно, была обречена на быструю индустриализацию, если хотела остаться в числе великих держав и сохранить способность защитить себя. А, значит, требовались и всеобщее народное образование, и новые социальные институты. Единственный шанс не сверзиться в пропасть на повороте — быстро пройти путь от патриархальноаграрного уклада к новому обществу с широким слоем собственников и работящих людей, которые, именно благодаря образованию, твердо сознают свои консервативные интересы и сознательно защищают порядок. Шанс на такую перестройку был, как показали реформы П. Столыпина, но тому уже не хватило времени до катастрофы. И не так уж не правы те, кто полагает, что это было то самое время, которое было растрачено мечтаниями Победоносцева сохранить народную простоту.

Как консерватор-скептик и критик К. Победоносцев сохраняет своё значение и по сей день. И дело не только в том, что он разоблачил «великую ложь нашего времени», манипуляции с печатью, судом, выборами в современной западной системе. Дело в том, что его подозрения насчет общественного активизма оказались совершенно справедливыми. Дума и Печать нанесли смертельный удар русской монархии. От болтологии и «раскрытия общественных сил» не произошло ничего, кроме зла. Освободившись от победоносцевского надзора, «общество» вместе с взбаламученным народом подпустило зданию Российской Империи петуха. Все негативные прогнозы сбылись. Та, якобы, живая жизнь, которой этот «обскурант» противостоял, на деле обернулась лишь мóроком и миллионами смертей.

Беда была в том, что ресурс инерционного сдерживания такого рода движений был ограничен. Порыву социальных сил можно было противопоставить только другой порыв, идее — другую идею, консервативному началу следовало в страстной идейной полемике схватиться с революционным. Ничего такого Победоносцев не делал и других старался не допустить.

К. Победоносцев не смог и не сумел создать того идеологического центра силы, который мог бы противостоять главным бесам революции — интернационализму, разрыву с национальной традицией, атеизму, посягательству на собственность. При этом он критически ослабил основные идеологические очаги, которые могли бы взять на себя роль в идейном сопротивлении революции. В эпоху своего политического могущества Победоносцев вошел как один из многих русских консерваторов. Его воззрения той поры, на первый взгляд, почти неотличимы от славянофильских. Однако затем он категорически отверг славянофильство как политическое мечтательство и осудил попытки искать в русском прошлом модель для реставрации будущего.

Между тем, славянофильская модель формирования русской цивилизации, как конкурентоспособного с Европой и в то же время глубоко оригинального мира, была вполне дееспособной программой строительства общества и нации.

А вот победоносцевская утопия о крестьянах, которые, именно благодаря своему невежеству, интуитивно постигают православную истину и верны престолу, была настоящей фантазией, «бессмысленным мечтанием», обошедшимся реальной России слишком дорого.

Константин Петрович был человеком великого ума и нравственной чистоты. Но диалектике, вопреки тому, как его язвили, он так и не научился. Мысль, что стабильность достигается лишь равновесием напряженных разнонаправленных сил, что жизнь падшего человечества это непрерывная борьба, была ему чужда. И потому как борец за русское дело Победоносцев не оказал ему тех великих услуг, которые можно было ожидать при его уме и талантах.

Что читать о Константине Победоносцеве:

1) К. П. Победоносцев: pro et contra. Личность, общественнополитическая деятельность и мировоззрение Константина Победоносцева в оценке русских мыслителей и исследователей: антология / Вступ. ст., сост. и прим. С. Л. Фирсова; ред. Д. К. Бурлака. — СПб: Издательство РХГИ, 1996;

2) Константин Петрович Победоносцев и его корреспонденты. Воспоминания. Мемуары. В 2 т. — Мн.: Харвест, 2003;

3) Письма Победоносцева к Александру III. В 2‐х т. / С предисл. М. Н. Покровского. — М., 1925–1926;

4) Победоносцев, К. П. Сочинения. — СПб: Наука, 1996;

5) Полунов, А. Ю. Победоносцев. Русский Торквемада. — М.: Молодая гвардия, 2017.

Илья Репин

Правда Империи и ложь революции

Устоявшийся образ Ильи Ефимовича Репина (1844–1930) в истории русского искусства довольно банален, хотя и состоит из двух рядов штампов — прогрессивного и консервативного. Страдания простого народа, обличение гнёта и жестокости самодержавия, пристрастное внимание к революционному движению и образ отважного революционеранародника — это один набор, прогрессивный. Лицемерие, продажность, готовность одной рукой брать щедрые заказы от царского двора, а другой — воспевать революционеров, смеяться над Церковью, сумасшедшая русофобия в таких полотнах, как «Иван Грозный и сын его Иван. 16 ноября 1581 года» (1885 г.), в свою очередь, сводящая с ума зрителей, прибегающих к вандализму, — это другой набор штампов с противоположной стороны.

К этому контрастному и, как ни суди, малосимпатичному образу Репина трудно что-то прибавить. Однако организаторам репинской выставки летом 2019 года в Москве удалось переломить клишированное восприятие. Само композиционное построение выставочного пространства оказалось таким, что Илья Ефимович предстал, прежде всего, как великий русский имперский художник.

С какого бы края выставки, от какого бы революционного, иронического или, напротив, верноподданного полотна ты ни шёл, ты устремлён к апофеозу Империи — огромному «Приёму волостных старшин императором Александром III во дворе Петровского дворца в Москве» (1886 г.). И внезапно оказывается, что