шило — каждый день вострю! Сижу в окопе и вострю! Набежит, а я его как пырну, так и наскрозь! И еще через себя кину!

Тут засмеялись все партизаны: Никиша был небольшого, можно сказать, мальчишеского росточка, да и не очень-то коренаст и дюж…

— А если беляк опередит? — спросили его ради забавы.

— Кто? Беляк? — возмутился таким неразумным предположением Никиша. — Да меня ишшо никто не опережал! Как он может? Я сижу в окопе, жду, а беляку сколь до меня бечь надо? Да он задохнется, покуль добежит! Храпом изойдет! У него и силов-то не хватит сразиться со мною! А покуль он хватается за грудь, я выпрыгну да и приколю его насмерть! Да ты ишшо и так, слышь-ка, соображай: чем колоть ловчее — штыком или пикой? Знамо, пикой. Она легше, сподручнее, уколистее. Нет, ежели меня издали пулей не возьмет, то уж штыком и подавно! Я изворотлив как бес! Побожусь! Так што пущай и не будет завтра патронов!

— Типун тебе на язык, Никиша!

— Ничо-о, и мы, пикари, себя покажем!

— А не страшно будет колоть-то? Все ж таки человек…

— Вгорячах можно и человека заколоть, — просто ответил Никиша, для которого, знать, были открыты многие сложные истины. — Война ведь, а не игрище на масленке.

Храбрый и мудрый Никиша был явно с чудинкой, какой нередко наделяются даровитые русские люди.

…После ужина стол из переднего угла вновь перенесли в куть. Партизаны расстелили вязанку свежей соломы, заранее принесенную молодым заботливым хозяином, и начали укладываться на недолгий покой: около полуночи им опять предстояло отправляться на позиции. И только Гордеев и Никиша не спешили улечься: первый, как мне казалось, никак не мог избавиться от воспоминаний о товарище Сергее, а второй не иначе как всерьез размечтался о своих завтрашних успехах в рукопашной.

Тут Илюшка, считая, что лучшего времени больше не будет, стал приставать к Петровану со своей докукой:

— Давай в карты, а? Братка, давай!

— Какие тебе карты? Ты чо, очумел? — попытался было отбиться Петрован, еще более повзрослевший за день, серьезный и озабоченный. — Тут такая война, а ему карты подавай! — Он, должно быть, еще и стыдился заниматься сегодня карточной забавой. — Ты картежником стал, чо ли?

— Братка, один банк! — настаивал Илюшка.

— А деньги у тебя есть? Тогда какая же игра?

— У тебя есть, надо быть…

— У меня-то, знамо, денег полно! — нечаянно похвастался Петрован. — Однова в штаб привезли несколько мешков: где-то партизаны захватили казну у белых. Сказывали, напечатаны в Англии, а то и в самой Америке. Для Колчака. Ну, тама-ка многие брали — кто для интересу, кто на курево. И я взял.

— Много? — весь вспыхнул Илюшка.

— Да полные карманы набил.

— Покажи!

— Тьфу ты, вот прилипа!

— А пошто ты их прячешь? Покажи! — заговорил, вдруг опомнясь от раздумий, Никиша. — И мы поглядим. Я ишшо и не видывал колчаковских денег. Тама-ка чей патрет-то? Колчака?

— Они без патрета. Одни слова.

— Ну, все одно, кажи…

Петрован слазил на полати, где хранил вместе с пикой все свое добро, и вытащил большую пачку колчаковских денежных купюр пятидесятирублевого достоинства. Они действительно были напечатаны где-то в заморье, о чем свидетельствовали мелкие строчки по их краям, набранные латинскими буквами, да и бумага, какой не было тогда в России, а тем более — в Сибири.

— Хрустят! — подивился Никиша, которому редко доводилось слышать, как хрустят новые денежные знаки. — Тут у тебя, паря, большие деньги. Не считал, сколь?

— Чего их считать? — усмехнулся Петрован. — На што они мне? Зряшная бумага. Даже на курево не годится. Как жесть. Правду сказать, я и взял-то их, чтобы в карты играть. Все вроде деньги.

— Вот тогда и давай! — обрадовался Илюшка.

— Отвяжись! И людям, и нам пора спать.

— А ничо, давай сыграем, — подхватил Никиша. — Все одно не спится. Какой тут сон?

— Давай, раз такое дело, — поддержал и Гордеев.

Все мы живо расселись на коротких лавочках вокруг стола. Петрован еще раз слазил на полати и достал сильно истрепанные карты. Потом каждому из нас, не глядя, отделил от своей пачки столько зеленоватых бумажек, сколько случайно захватила рука. Пользуясь правом хозяина, объявил:

— Банкую.

Я еще не умел играть в «очко» — каждый раз за меня играл Илюшка, а я только держал карты и пытался вникнуть в суть игры. Заглянув в мою карту, он всегда весело улыбался, делая вид, что выигрыш мне обеспечен, и выкрикивал, будто бросался вплавь:

— Давай!

Вскоре я убедился, что Илюшка каждый раз старается обмануть брата своей показной веселостью, но это редко помогало. В какой-то мере он, конечно, уже научился владеть собой в игре, но всех ее тонкостей не знал. Однако, надо признать, на своих картах Илюшка почему-то играл более успешно. Выигрывая, он визжал на весь дом, хотя его и шлепал по голове Петрован, и быстро, словно воруя, схватывал с кона денежные билеты. Играл он обычно на две «бумажки» и каждый раз переспрашивал меня:

— Сто?

Он всегда боялся допустить ошибку в счете.

Еще более азартно играл Никиша. Несмотря на то что колчаковские знаки, по его же словам, были «пустыми бумажками», он никогда не пускал в игру более одной купюры и каждый раз досадовал:

— Чересчур большая сумма!

Ожидая своей очереди, он вытаскивал свою карту из-под стола, где прятал ее от людей, и с напряжением, морща лоб, всматривался в нее, как в икону, гадая, обещает ли она ему счастье. Едва он начинал набирать карты, с него тут же градом катился пот. Карты со стола он поднимал не сразу, а будто после короткой, но страстной молитвы, с выражением величайшего упования, и потом то радостно вспыхивал, тараща ребячьи глаза, то жмурился, как от солнышка. Он радовался не меньше Илюшки, если фартило, и тяжко кряхтел при проигрыше.

Гордеев же играл молча и равнодушно: он просто убивал время, старался забыться в игре и избавиться от своих печальных мыслей. Он всегда «бил» на большие суммы, вызывая аханье Никиши, и почти всегда проигрывал, чем приводил своего однополчанина в отчаяние.

— Рисково играешь! — не однажды остерегал его Никиша.

Петрован играл серьезно, как привык делать все дела, вел себя по-хозяйски, с достоинством, и только когда понял, что ему нет равных за столом, в нем заговорило мальчишество: начал подшучивать и над Илюшкой, и над Никишей.

— Азарт, да не фарт!

Усталость хотя и свалила партизан, но ни один из них пока еще не мог уснуть. Слишком много было увидено и пережито за день, чтобы можно было быстро обмякнуть душой. Да и всех, кажется, чем-то затронула наша