— Кру-уго-ом!

Хотя команда была внезапной, но Никита Пермяков не растерялся и исполнил ее хорошо. И тогда Мамонтов уставился на его изношенные пимы — из дыр, что зияли на их задниках, торчали пучки соломы.

— Кру-уго-ом!

Встретясь взглядом с Никишей, Мамонтов заговорил с укоризной:

— Какой же ты, товарищ Пермяков, солдат Красной Армии в таких дырявых пимах?

— Так неколи же подшить, товарищ главком! — смело пояснил Никиша. — Все война и война.

— Тут недолгое дело. Видать, недотепа ты. А какая у тебя лопотина?

— Да ты не сумлевайся, товарищ главком, нисколь не сумлевайся! — быстро и весело заговорил Никиша. — Ну, у меня, знамо, зипунишко, чо ишшо? Но он хоть и старенький, а ладно греет, в ём ишшо можно воевать!

— Надень!

Осмотрев Никишу в его зипунишке, перехваченном в поясе цветной домотканой опояской, Мамонтов даже поморщился:

— Снимай! Срам глядеть на тебя…

— Товарищ главком! — испугался Никиша, заподозрив, должно быть, что Мамонтов вгорячах отчислит его из полка. — Да его ишшо совсем не продувает! И в ём легко! Надень на меня шинель — я в ей запутаюсь, упаду. А в своем-то зипунишке я как бес. Я так и сяк развернусь, ежели доведется колоть. Нет, товарищ главком, лучше этой лопотины для бою мне не найти. Побожусь!

— Снимай, — тише повторил Мамонтов.

Выполнив приказ, Никиша совсем пал духом:

— Товарищ главком!..

— Ты что же, воевать не хочешь? Заболеть хочешь?

— Побойся бога, товарищ главком!

— Ты давно в армии?

— Да я недавно…

— Оно и видно.

— Собирался, вишь ли, второпях…

— Скоро Красная Армия подойдет, встречать будем, ты понял? — спросил Мамонтов. — Ну и ты, выходит, встанешь в строй в своем зипунишке и в дырявых пимах, из которых торчит солома? Не стыдно будет? Да что люди о нас скажут? Что подумают? Какие же это, скажут, солдаты крестьянской Западно-Сибирской Красной Армии? Стыд и позор!

— Не увольняй, товарищ главком! — взмолился Никиша.

— Не увольняю, — ответил Мамонтов. — Может, и на самом деле второпях пришлось собираться, и здесь не повезло, когда шинели и обувь выдавали. — Он обернулся к своей свите: — Подобрать ему полушубок и пимы.

— Есть! — ответил один из свиты.

— У кого еще плохие пимы? — заговорил Мамонтов, вновь оборачиваясь к партизанам. — Сознавайтесь.

Все партизаны молчали. И тут Илюшка, привстав за столом, вдруг указал на меня:

— Вот у него. Тоже торчит солома.

— Не лезь не в свое дело, — осадил его Гордеев, прижимая ручищей к скамье. — Товарищ главком про партизан спрашивает, а ты лезешь тут…

Но Мамонтов уже стоял у нашего стола.

— У тебя?

Я поднялся перед главкомом и от большого волнения так начал кашлять, что у меня брызнули слезы.

— Ну и бухаешь ты! — заметил Мамонтов, всматриваясь в меня с какой-то мыслью. — Как из пушки. — Очевидно было, что он так и не опознал во мне того мальчишку, какого видел с отцом недавно в Малышевом Логу. — Кстати, товарищи, Красная Армия заботится прежде всего о народе. Заказать ему пимы.

Тут один дядька поднялся с голбца.

— Товарищ главком, разрешите доложить? — заговорил он, с неудовольствием косясь вороненым глазом в куть. — У нас и пимокатня-то закрыта. Ни одного пимоката.

— А где же они? — сердито спросил Мамонтов.

— Все сбежали. В окопы. Говорят, тут такой бой, а мы пимы катать будем? Отобьемся — тогда уж…

— Вот дурьи головы! И вы тоже: распустили людей… — От негодования Мамонтов прожег глазами интенданта насквозь и потребовал: — Сейчас же собрать всех пимокатов! И чтоб с утра пимокатня работала. Сам проверю. Через день-другой мы погоним беляков, а у нас многие еще в сапогах или в опорках, как у этого вот вояки. А уже зима. Они об этом подумали, дурьи головы?

— Есть! — ответил, вытягиваясь, интендант.

И тут Мамонтов, взглянув на Петрована, который давно сидел, затаившись и прикрыв свой кон ладонями, спросил его, как старого знакомого:

— А ты, ополченец, чего тут прячешь? А ну покажи.

Потупясь, Петрован убрал руки со стола. Увидев кучу колчаковских денежных знаков, Мамонтов так засмеялся, что, казалось, едва не опрокинулся от смеха навзничь.

— Да тут вон что! Игра! — Он быстро расстегнул полы полушубка и подсел к столу. — А ну сдай! Давно не баловался! Ну, поте-еха-а…

— Ты фартовый, товарищ главком, — сказал Никиша. — С тобой какая игра? Ты всех обставишь и очистишь догола.

— И ты хитри. И тебе повезет.

Вдобавок к карте, какая у него была, Мамонтов взял у Петрована еще одну и, вновь засмеявшись, снял весь кон, на создание которого молодым хозяином было затрачено немало усилий. Партизаны, успевшие собраться у стола, заговорили шумно и восхищенно: и верно, дескать, с первого раза — и так пофартило. Мамонтов сгреб кучу зеленоватых билетов и сдвинул ее на край стола, словно от большой радости намереваясь прижать к своей груди, но неожиданно смахнул себе под ноги.

— А ну кончай! — поднимаясь, скомандовал обычным голосом. — Разыгрались тут! Вы для чего отпущены с позиций? Обогреться в тепле, поужинать горячим да и соснуть какой часок, а вы чем занялись? В карты затеяли! А ну всем спать!

В это время скрипнула входная дверь — и на кухню опять ворвались клубы холодного воздуха. И кто-то обрадованно воскликнул:

— Здесь? А мы ищем, ищем по всем улицам!

— А что там случилось? — выходя на середину избы, обеспокоенно спросил Мамонтов. — Это ты, Иван?

— Наши прорвались, товарищ главком! — счастливым голосом выкрикнул некий Иван, вероятно гонец из штаба. — От Колядо и Шевченко!

— Когда?

— Да вот сейчас. Они у штаба. Конники и двуколки с патронами. Они бором, глушью прошли.

— Где их полки?

— Шевченко — в Малышевом Логу, а Колядо — в Селиверстове. Утром ударят по белякам с тыла.

Быстро застегивая полушубок, Мамонтов сказал:

— Вот так-то, товарищи…

IV

С утра вся церковная площадь Солоновки была запружена тысячами партизан, жителями партизанской столицы и соседних селений, прискакавшими сюда по первопутку, едва отгремел бой. Над двухэтажным домом штаба, слегка поврежденным белогвардейским снарядом, развевался большой флаг из нового кумача; флаги поменьше плескались у многих ближних домов и ворот. А в центре площади, вокруг наскоро сколоченной из досок невысокой трибуны, украшенной сосновыми ветками, рослые молодые солдаты, стоявшие во главе воинских колонн, держали слегка склоненные, густо алеющие, испещренные надписями полковые знамена. Сельские мальчишки раньше всех взяли трибуну в кольцо и, как их ни оттирали назад, не сдавали своих выгодных позиций: так и стояли от начала до конца митинга впереди стены партизан — будущие герои тогда еще далекой большой войны.

У самой трибуны, пока еще пустующей, стоял на табуретках большой гроб, обитый красным материалом, а в нем лежал под охраной