порывался чаще бывать у тебя, но не мог, — теперь это можно сказать. Когда выберусь отсюда, еще не знаю». Через восемь дней Вячеслав Иванович ответил: «Меня и тронули и обрадовали твои строки, память твоя и весть ответная на думы о тебе. Мне хотелось увидеться с тобой до твоего отъезда, но я понял, что это невозможно. Рад, что ты стихи пишешь, но хочется посоветовать тебе не возвращаться скоро к очередным занятиям в привычном тебе темпе и не сокращать так сроков необходимого тебе отдыха вдали от здешней сутолоки»{36}.

К письму Иванов приложил только что написанные стихотворения «Лира» и «Ось». «Пленен, обрадован, тронут твоими стихами», — откликнулся Брюсов 20 января, посылая ему стихотворный ответ. Десять дней спустя Иванов известил его, что отдал свои стихи в альманах «Сирин» и «хотел бы надписать посвящение „Валерию Брюсову“, но в этом случае, ввиду того интимного, что содержат стихи, без твоего согласия и одобрения не смею и надписываю „другу-поэту“. Но если бы ты был согласен на упоминание твоего имени, тогда уж печатай подряд „Ответ“ — Вяч. Иванову. Твои стихи великолепны, и дуэт мне кажется и красивым и символически ярким»{37}. Брюсов согласился: стихи появились в альманахе под общим названием «Carmina amoebaea»[71], то есть песни, исполняемые поочередно двумя певцами. О Львовой ни слова, но указание Иванова на «то интимное, что содержат стихи» не оставляет сомнений. Посылая ответ, Брюсов сообщил: «О себе не пишу: трудно. […] Кое-что узнаешь все же из стихов».

Общий тон послания Иванова — ободрительно-утешающий. Это голос старшего друга и советчика. Впервые за всю историю их знакомства Вячеслав Иванович заявил о себе как о старшем, а не о равном (хотя был старше на семь лет), напоминая Брюсову о грехе и о Боге:

Есть Зевс над твердью — и в Эребе.

Отвес греха в пучину брось —

От Бога в сердце к Богу в небе

Струной протянутая Ось

Поет «да будет» Отчей воле

В кромешной тьме и в небеси…

Не только наставлял, но и как бы судил друга, указуя ему путь ко спасению:

Ристатель! Коль у нижней меты

Квадриги звучной дрогнет ось,

Твори спасения обеты,

Бразды руби и путы сбрось.

Он застиг Брюсова врасплох, в минуту слабости, особенно тяжелую для сильного человека. Валерий Яковлевич — при всем уважении и любви к Иванову — не считал его моральным авторитетом для себя и, усмотрев в послании вызов, принял его. Он скромно писал о своем ответе: «смотри на него лишь как на письмо, хотя и в стихах, ибо соперничать с твоими они не смеют», — но это самоуничижение не кажется искренним. Безупречный по форме, ответ Брюсова таил не менее глубокое содержание — поэтическое и биографическое. Это сознание своего поражения:

Да, так! Моя у нижней меты

Квадрига рухнула во прах…

(ранняя редакция)

Это решимость выстоять:

Нет, я не выбуду из строя,

Но, силы ярые утроя,

Вновь вожжи туго закручу:

Уже на колеснице новой,

Длить состязание готовый,

Стою, склоняю грудь, лечу!

Это вежливое неприятие ивановского учительства и снисхождения старшего к младшему:

Всем суждены крушения,

Кто поднял парус белый,

Кто в море вышел, смелый,

Искать земли иной!

Благих богов решения

Да славят эти песни:

Опасней и чудесней

Да будет жребий твой!

Литература и жизнь неразделимы. «Как хлопья белого снега, на другой же день после смерти полетели из книжных магазинов экземпляры „Старой сказки“, — с горечью писал Шершеневич. — В издательство звонили ежеминутно, прося пополнения. Издание разошлось в три-четыре дня. Спешно было выпущено второе издание[72]. […] Критики исписали столбцы газет отзывами о „Старой сказке“ и о трагической судьбе. Винили смутное время и получали гонорар. Если бы при жизни Львовой была написана хоть сотая часть похвал, которые прозвучали после смерти, может, оборвавшаяся любовь была бы заменена работой» {38}. Легенда о погибшем даровании преувеличила скромный талант. Кое-кто прямо метил в Брюсова. Софья Парнок, которая вскоре будет громить его под маской «Андрея Полянина», восклицала:

Какой неистовый покойник!

Как часто ваш пустеет гроб.

В тоскливом ужасе поклонник

Глядит на островерхий лоб.

Я слышу запах подземелий,

Лопат могильных жуткий стук, —

Вот вы вошли. Как на дуэли,

Застегнут наглухо сюртук.

Я слышу — смерть стоит у двери,

Я слышу — призвук в звоне чаш…

Кого вы ищете, Сальери?

Кто среди юных Моцарт ваш?

Затем Брюсова проклял Садовской в сборнике статей «Озимь» (1915) — с той же страстью, с какой ранее славил: «Сальери», «старший брат» ненавистных автору футуристов, «апоэт», которому не доступны чувство природы и любовь, а только «постельно-простыночная» «поэзия» в кавычках. «В истории литературы Брюсов со временем займет место подле Сумарокова, Бенедиктова, Минаева и подобных им писателей, воплотивших отрицательные стороны своих эпох». «Не решаюсь оспаривать Ваше мнение о том, поэт ли я, — сухо ответил Брюсов. — Выражаясь высоким слогом, об этом будет судить потомство. Вы отвели мне место подле Бенедиктова и Минаева — поэтов, владевших стихом лучше всех своих современников. Высшей похвалы нельзя пожелать. Но ведь для Вас мы все только стихотворцы». Ответ Брюсов заключил словами: «Вы написали откровенно все, что думали. […] „Озимь“ создаст Вам много врагов. Я не из их числа»{39}. Однако в письме к жене из Варшавы назвал Садовского «мерзавцем» и потребовал прервать с ним отношения, поскольку тот «затрагивает меня как человека»{40}. Он имел в виду фразу: «Уже на наших глазах погибли в легионе безыменных нежные души В. Гофмана и Н. Львовой»{41}, — о которой писал Чуковскому 12 августа: «В его книжке есть места, цель которых „обидеть“ лично меня, т. е. намеки на обстоятельства „интимные“, которые читателям абсолютно не могут быть понятны»{42}. Чуковскому «книжонка Садовского», которого он в письме Брюсову назвал «бескрылым импотентом», «внушила омерзение»{43}.

Книга была настолько несправедливой, злой и местами неприличной, что понравилась даже не всем врагам Валерия Яковлевича. «Рад я, что в своих взглядах на поэзию Брюсова, — писал Садовскому Айхенвальд, — нашел я в Вас единомышленника, и ярко Вы пишете,