хоть и не по своей вине. Просил только детей к нему летом присылать, на овощи-фрукты. И ты не поверишь: мы даже всплакнули на плече друг у друга, — сообщила она с грустной улыбкой.

— Почему же не поверю? Как раз я-то и поверю.

— У тебя было похоже?

— Знаешь, Нина, хоть граф Толстой и утверждал, что каждая семья несчастлива по-своему, но наши с тобой семьи в чем-то схожи. По крайней мере, финал их одинаков.

— Гостья поднялась со стула и обняла хозяйку.

— Ларка, ты классная баба! И ты будешь счастлива. Это чует мое сердце, а оно еще ни разу не обманывало. Только помни мои слова, если тебе будет плохо, и не забывай, когда станет хорошо Бляха-муха!

Нина уехала на следующий день, рано утром, взяв с Ларисы клятвенное обещание приехать к ним летом вдвоем со Стаськой.

— Спасибо тебе, Ларик, за теплый прием, благодарила она, стоя у порога с дорожной сумкой. — Если я тебя ни о чем не спрашивала, это вовсе не означает, что мне безразлична твоя жизнь. — И замялась, подбирая слова. — Он не может тебя не любить. Я чувствую. Но у вас все гораздо сложнее. Никита — не я. Это я, как кораблик, снялась с якоря и поплыла. А на нем — гири пудовые, не отцепишь.

— Нинуля, я с у тебе, «до свидания» вместо «прощай», — не ответила Лариса на робкий призыв поделиться. — Мы с тобой еще увидимся.

— Это точно, бляха-муха! — повеселела Нина. — Эх, придется мне расставаться с моей любимой вставочкой блошиной! Ну да любовь требует жертв, — пошутила она. — Открывай свой замок, ни черта в чужих не понимаю. — А за порогом буркнула: — Бляха-мука! — И подозрительно шмыгнула носом.

Проводив Нину, Лариса погрустнела. И повеселела. Погрустнела — от расставания, повеселела — от радости, что нашла наконец свое счастье эта экс-горемыка. А еще нахлынула острая тоска — по разноцветным глазам и низкому хрипловатому голосу. Это очень трудно, иногда почти невозможно — жить без него. Но она жила, все это время. Своей — собственной — жизнью. Без звонков, без писем — без надежды. А сейчас начинался еще один день одиночества, и был он заполнен делами под завязку — горевать и тосковать некогда.

У Егорычева оказалась на работу легкая рука, а у той, первой, командировки — легкая нога. За этот год Лариса с Мутотой выдали пятнадцать передач и сегодня сдают шестнадцатую. Трижды выезжали из Москвы, смотались даже на Чукотку, где снимали юного вундеркинда, слепого мальчика-певца с голосом волшебной сирены. Мальчик действительно был уникален — его голосом пел сам Бог, и сама Фортуна опекала его. Передачу о юном дарования увидел Демичев. Министр культуры, попивая воскресный чаек, расслабился и пропустил новости. Вместо обзора политических событий Фортуна подсунула министру свое протеже — юного Орфея. На следующий же день Егорычеву позвонили из приемной важного чиновника и потребовали все данные о чукотском самородке. Данные полетели наверх, и вскоре будущего гения вокала вместе с мамой, врачом-невропатологом, забрали в столицу, поселили в крохотной однокомнатной квартирке на окраине, показали профессорам офтальмологии. Сейчас потенциальная оперная звезда учится в Гнесинке, поражает именитых учителей и прекрасно видит, где у эскимо шоколад, а где — сливочная начинка. Иногда Ларисе звонит боготворившая ее мама и докладывает по привычке об успехах своего уникального чада. Изредка в ее голосе прорывается надежда, что когда Митенька вырастет взрослым и станет знаменитостью, о нем узнает папа-геолог, устыдится собственной пропажи и явится их осчастливить.

— Знаете, Ларочка, я его сразу, наверное, прощу и приму, — вздыхает в трубку чукотский невропатолог. — Конечно, какая я ему была пара? Героиня анекдотов, я же понимаю. Но теперь другое дело. Мы живем в Москве, у меня хорошая работа, Митеньку все хвалят, а главное, он здоров и зрячий. Я думаю, Дмитрий будет счастлив, когда нас найдет. А вы как думаете?

— Да, конечно, — вежливо бормотала в трубку наивной женщине Лариса.

Она обрастала новыми связями, появились знакомые в других редакциях. Иногда Мутота звал ее на какую-нибудь премьеру, в основном пахнущую скандалом, и они топали туда вместе. Он как-то незаметно ввел ее в театральный мир, и она подумывала предложить Егорычеву сделать цикловую программу о театре, уже и название сложилось «Зеленая карета». Словом, работа спорила с тоской, и, надо сказать, не безуспешно.

— Анастасия Игоревна, подъем, нас ждут великие дела! — Лариса широко распахнула дверь детской. — Поднимайся, соня!

— Мы что, в гости идем? — пробормотала сонная Стаська.

— Конечно, ты — к школе, а я — к работе.

После завтрака она выпроводила Настю в школу и на ходу застегивая дубленку, набрала Агаткин номер.

— Алло, привет, Некачаева! Ты готова?

— А что, уже идем? — испугалась Агата.

— Да нет же, не пугайся, моя дорогая, — успокоила впечатлительную поэтессу, по совместительству «училку» и свою подругу, Лариса. — Просто я тебя знаю, творческая моя. Ты не вздумай опаздывать, эфир прямой, ждать никто не будет. Учти!

— Ага! — с готовностью согласилась обласканная музами. — Не опоздаю. В шестнадцать как штык. — И пожаловалась незнамо кому: — Талант всяк обидеть норовит. А мы, между прочим, такие же, как и вы, только чувствительные очень и ранимые.

— Ладно, ранимая, пока! — рассмеялась Лариса. — А то я из-за тебя опоздаю. Все, в четыре топчись внизу у телефонов. Пока!

— Подожди, Ларка, а…

Но она уже не слушала: Агатка, если ее не остановить, могла трепаться по телефону часами, а время не ждет. Дела заграбастали сегодняшний день по горлышко. С утра — редсовет, где они с Мутотой подают заявку на новую передачу, потом — сдача программы, затем мало отсмотреть и закодировать отснятый позавчера материал, в четыре отвести Агатку к Тонечке — та расскажет зрителям о поэтическом призвании Агаты Луговой (хм!), а вечером — кровь из носу — обещала заскочить к Вассе — все, дня нет. «О, черт! Куда же подевался этот чертов ключ? Вечно в последнюю минуту что-то случается!» Лариса заметалась по квартире в поисках пропавшего ключа. «Вот он, слава Богу, нашелся!» И тут опять зазвонил телефон. «Кого это еще черти несут? Точно ведь опоздаю, придется машину ловить». Она схватила трубку, отметив, что частенько стала чертыхаться. Надо бы освобождаться от этого мусора.

— Алло!

— Здравствуй, это я.

Лара медленно опустилась в кресло, вцепившись рукой в бархатистую ткань.

— Ты меня слышишь?

— Да. Здравствуй.

— Нам надо увидеться.

— Хорошо.

— Ты свободна сегодня вечером?

— Не совсем.

— Что это значит?

— Не раньше восьми. И у меня максимум три часа.

— В восемь я жду тебя у центрального входа.

— Нет, меня там