Шрифт:
Закладка:
Искренне Ваш,
Лео Сцилард[1053]
Патент, о котором идет речь, находился в совместной собственности Браша и Сциларда[1054]. В своем письме Сцилард предлагает бесплатно, но неисключительно отдать Штраусу свою долю прав на это изобретение, в качестве дипломатического жеста в отношениях с богатым человеком. Однако питаться святым духом не мог даже Сцилард, и, как становится ясно из мемуаров Штрауса, в конце концов два молодых физика «попросили меня профинансировать создание “импульсного генератора”»[1055]. И в то же время кажется, что Сцилард, как обычно, не стремился извлечь из этого проекта личной финансовой выгоды, если не считать необходимых средств к существованию. То время, которое оставалось у него от наблюдений за приближающейся европейской катастрофой, он, по-видимому, тратил, пытаясь добиться создания оборудования, которое позволило бы ему продолжать исследования возможности получения цепной реакции.
В конце сентября он отправился через Атлантику на разведку. Один из его друзей вспоминает, как обсуждал со Сцилардом в это время осуществимость создания атомной бомбы. «В той же беседе он говорил о своих идеях относительно такого консервирования персиков в жестяных банках, которое сохраняло бы текстуру и вкус свежих плодов»[1056]. Когда переговоры об импульсном генераторе завязли в спорах юристов[1057], находчивый Сцилард отвлек Штрауса идеей применения радиации для сохранения и защиты сельскохозяйственной продукции. Например, таким образом можно уничтожить табачного бражника[1058]. Но не повредит ли облучение самому табаку? Среди сохранившихся бумаг Сциларда есть выцветшее письмо от доктора М. Ленца из Больницы хронических заболеваний имени Монтефиоре, дающее отчет о решающем опыте:
14 апреля 1938 г. в 14:30 Ваши шесть сигар были облучены источником на 100 кВ с фокусным расстоянием фильтра 20 см, по десять минут с переднего и десять минут с заднего конца каждой сигары. Это соответствует дозе в 1000 р. на переднем и 1500 р. на заднем конце каждой сигары.
Надеюсь, Ваш друг убедится в том, что их вкус остался неизменным[1059].
Кроме того, Сцилард купил на мясном рынке на Амстердам-авеню свинины, сохранил чек и договорился о ее облучении, чтобы выяснить, могут ли рентгеновские лучи убить паразитических червей, вызывающих трихинеллез. Он даже отправил своего брата Белу в Чикаго, чтобы обсудить этот вопрос с фирмой Swift & Company, которая сообщила, что уже проводила подобные эксперименты.
Проект импульсного генератора продолжал развиваться в течение всего года и, кстати, дал Штраусу возможность познакомиться с Эрнестом Лоуренсом, который пытался рекламировать ему идею нового полутораметрового циклотрона, который он строил в это время. Полюса циклотрона действительно имели полтора метра в поперечнике, но магнит должен был весить почти двести тонн. Лоуренсу и его брату Джону, который был врачом, удалось остановить у своей матери развитие рака при помощи полученного в ускорителе излучения, и они собирались использовать большой циклотрон для дальнейшего развития исследований в этой области. Штраус остался верен импульсному генератору.
Тем же летом венгерского волшебника Штрауса встретил в Нью-Йорке Эмилио Сегре. Элегантный итальянец был к тому времени профессором физики в Палермо и женат на немке, бежавшей от нацистов из Бреслау; у них был маленький сын.
Я уехал из Палермо с обратным билетом в кармане и прибыл в Нью-Йорк. Там я встретил Сциларда. «О, а что вы тут делаете?» Мы с ним были очень дружны. Я хорошо его знал. «Что вы тут делаете? Что происходит?»
Я сказал: «Я еду в Беркли посмотреть на короткоживущий изотоп элемента 43, – таковы были мои планы. – Я поработаю там этим летом, а потом вернусь в Палермо».
Он ответил: «Вы не вернетесь в Палермо. Бог знает что случится к этой осени! Вы не можете туда вернуться».
Я возразил: «Ну, у меня есть обратный билет. Будем надеяться на лучшее».
Однако еще до отъезда я оформил жене и сыну паспорт, потому что я чувствовал, что положение становится опасным. И вот я сел на поезд в Нью-Йорке, на вокзале Гранд-Сентрал, а в Чикаго купил газету. Я до сих пор это помню. Я не забуду этого никогда в жизни. Я раскрыл газету и узнал, что Муссолини начал антисемитскую кампанию и всех уволил. Вот и все. У меня был билет, я поехал в Беркли. Там я начал работу над своими короткоживущими изотопами технеция, но одновременно с этим я стал искать работу. А потом я перевез туда жену[1060].
Над Италией опустилась завеса расизма.
Физики из института на виа Панисперна ощущали, что будущее Италии становится все более мрачным, по меньшей мере с середины 1930-х годов. Как вспоминает Сегре, весной 1935 года он спросил Ферми, почему настроение в группе кажется не таким оптимистичным, как раньше. Ферми посоветовал ему поискать ответ на большом столе, стоявшем в центре читального зала института. Сегре так и сделал и нашел на этом столе атлас мира. Он взял его в руки; атлас сам собой раскрылся на карте Эфиопии, в которую Италия собиралась вторгнуться, чтобы продемонстрировать миру энергию и решимость фашистского государства[1061]. К моменту начала этого вторжения все кроме Амальди уже обдумывали возможность отъезда.
Ферми поехал в Анн-Арбор в летнюю школу Мичиганского университета, отношения с которым завязались у них с Лаурой еще летом 1930 года. Америка ему нравилась. «Ему нравились, – отмечает Сегре, подчеркивая основные интересы Ферми, – хорошо оборудованные лаборатории, та целеустремленность, которую он видел в новом поколении американских физиков, и тот сердечный прием, который оказывали ему научные круги. Высокий уровень оснащенности техникой и обилие удобных приспособлений в Америке до некоторой степени компенсировали отсутствие итальянских красот. Американская политическая жизнь и политические идеалы были неизмеримо привлекательнее фашистской системы»[1062]. Ферми купался в прохладных мичиганских озерах и привыкал к американской кухне. Однако условия жизни в Италии еще не стали достаточно угрожающими, и Лаура, настоящая изящная римлянка до мозга костей, вовсе не спешила расстаться с платанами и античными руинами своего родного города. К тому же проблема антисемитизма в Италии еще не возникла: Муссолини заявил даже, что не собирается преследовать евреев.
Другие сотрудники института были не столь привязаны к Италии. Разетти провел лето этого (1935) года в Колумбийском университете и решил там остаться. Сегре перешел на работу в Палермо, но начал рассматривать возможности переезда в Беркли. Понтекорво перебрался в Париж. Д’Агостино начал работать в
