то, как на реке весною лопается лед, и удивил тому: ледоходу на Днепре, тем паче нынешней мягкой зимой, быть не должно, да и поздно! Лед уже весь прошел, даже в верховьях рек. Дорога вилась перелесками, то подступая к реке, то отходя от нее. Гул то доносился отчетливо, то стихал, и только когда уже дорога выбежала на бугор, с которого виден стал город, звуки донеслись совершенно отчетливо, и Иван понял, что то бьют пушки, а вскоре и завидел массы конного войска, что медленно перемещались, словно оползая кольцо городских валов и стен и там, вдали, подымались белые облачка порохового дыма, а потом, с отстоянием, долетал гулкий удар выстрела. Пока Иван раздумывал, что делать, к нему подскакали двое оружных кметей в остроконечных литовских шапках, заранее хозяйственно озревших его сряду, оружие и коня, намеревая обобрать и спешить неведомого всадника.

– Москва! – поднял руку предостерегающим жестом Иван, и добавил веско: – Гонец митрополита русского Киприана!

Всадники остановились, озадаченно глядя на Федорова. От первоначального замысла ограбить комонного кметя им явно отказываться не хотелось.

– Покажи фирман! – наконец выговорил один в распахнутом вотоле и с кривою татарскою саблей на боку, недовольно щурясь. Иван неторопливо достал владычную грамоту. Те повертели ее в руках, сославшись глазами. Видимо, оба были неграмотны. Отдали наконец, приказав:

– Вертай за нами!

Иван молил в душе встретить поскорей какого ни на есть боярина, не то заведут в кусты и убьют! Они уже въезжали в воинский стан. Промежду шатров в разных направлениях разъезжали посыльные. Пушечная пальба отсюда казалась вовсе близкой, от каждого удара закладывало уши.

Проскакал, мельком, без интереса взглянувший на них кто-то в шишаке и броне. Наконец остановили у чьего-то шатра. Невдолге вышел молодой боярин в русском платье и летнике с висячими рукавами. Смешно сморщив нос, глянул на Ивана. Прочитал про себя, шевеля губами, владычную грамоту, подал Ивану опять, вымолвил, подумав:

– Вали к Лугвению! Пущай он разберет! Я тебя в город пустить не могу, да и смоляне не пустят, убьют! Тута и самому владыке не пройти будет! Слышишь, пушки палят? Не глухой, поди!

Князя Лугвеня, что объезжал рогатки, выставленные против каждых ворот, в береженье от нежданных вылазок смоленской рати, нашли только к полудню. Тот тоже не мог ничего вершить. Пожал плечами, глянул рассеянно, но предложил попытаться вызвать кого из духовных из города на говорю, для чего послать стрелу с привязанной к ней грамотою поверх заборол.

Пушки продолжали с тупым упорством бить и бить, всаживая в бревна городень круглые ядра и круша дощатые свесы крыш на кострах. Духовный, дьякон княжеской церкви, появился токмо к вечеру, когда уже Иван отчаялся ждать. Разумеется, ничего из того, о чем просил Киприан, содеять было нельзя, пока шла осада, и Ивану ничего не оставалось деять, как попросить смоленского дьякона написать ответную грамоту Киприану, удостоверяющую, что он, Иван, по крайности не пренебрег наказом, и хоть не побывал в городе, но передал послание Киприана в надежные руки и получил рекомый ответ.

Иван выпросился ночевать в стане, опасаясь, что ночью его попросту убьют, чтобы попользоваться срядою и конем. Литовский стан шумел разноголосо, наряду с русской слышалась и польская, и литовская речь. Витовт, как выяснилось, привел под Смоленск мало не все свои наличные силы: рати Корибута и Лугвеня Ольгердовичей, рать Швидригайло, полки брянцев и полочан. Поздно вечером в сгущающейся тьме узрел Иван самого князя Витовта. Владыка Литвы ехал шагом на богато убранном коне, сгорбясь, и его расплывшееся котиное лицо брюзгливо кривилось. По сторонам и сзади скакала охрана, обнажив оружие. И Иван, отступивший посторонь, не посмел напомнить Витовту о давнем краковском знакомстве своем. Да и помнит ли? Почитай, два десятка летов минуло с той поры!

Он еще прошелся по стану, рискуя каждый миг быть схваченным сторожею. Издалека пошумливал город, и представилось – как там сейчас? Поди, кипятят смолу, подносят камни, точат оружие. В улицах, верно, горят костры (пурпурное зарево над Смоленском удостоверяло правоту его догадок). У костров греются ратные, пьют горячий сбитень, поглядывают на стены, изнутри розовые от света костров, гуторят. Сдадут или не сдадут город? Гадал Иван и не находил ответа. Могло быть и эдак и так. И всего обиднее, когда все не хотят, а кто-то один отай открывает ворота, впуская врага. А в Смоленске это очень могло произойти! И была тоскливая злость: что ж наши-то! Что ж Василий Дмитрич! Опомнится, поди, когда под Можаем литовские рати станут!

С утра, едва рассвело, вновь начали тяжело бухать пушки. А по дороге, навстречу Ивану, литовские ратные гнали целое стадо скотины, верно, отобранной у местного населения. И жалобное мычание, и блеянье насильного стада было последнее, что запомнилось ему, когда уже и удары осадных орудий затихли в отдалении.

Витовт на этот раз простоял под Смоленском семь недель. Неоднократно ходил на приступы. Загонные отряды его разорили всю волость. Юрий и на этот раз выстоял, отбил все приступы, но уже и не чаял, как ему быть дальше, ибо грозно яснело, что Витовт от своего не отступит все одно.

Успевший до того заключить мирный договор с Новгородом Великим, Юрий теперь, тотчас по уходе Витовта, устремил в Москву, снесясь с Василием и попросивши опаса.

В этот раз Софья не выдержала, и между супругами произошел бурный спор:

– Да, да! – кричала она. – Кого ты намерил защищать? Юрия?! Мало он себя показал допреж того?! Устроит новую резню во Смоленске, а оговор на твою, на нашу с тобою голову! Олег помогал, дак Олег зятю помогал своему! А ныне, когда Олег умер, кто ему поможет? Ты? С тестем своим учнешь ратиться? А вопросил ты сперва, хотят ли сами смоляне князя Юрия? Мало он голов порубил, перевешал, да кожу одирал, бают, с иных! Мало? А коли сам он откачнет к Литве? Не к батюшке, дак к Ягайле самому? И будет уже не Литва, а Польша у нас под боком!

Василий зверем ходил по покою, несколько раз вздымал руку, хотя ударить.

– Молчи! – выговорил ненавистно, не выговорил, прорычал.