будет возможно. Если уж придется уезжать, я позвоню. А вы, тетя… Переждите завтрашнюю сумятицу — я себе представляю, какое будет светопреставление, — и сразу же уезжайте в «Мальву». Постараюсь переправить туда и Паулу.

Начинался седьмой день войны, похожий на кошмарный сон.

«Воздушная тревога! В Варшаве — воздушная тревога!»

Всю эту ночь и последующие сутки улицы города были запружены толпами людей, охваченных паникой, близких к помешательству. Всюду господствовал страх. К Висле шли молодые и пожилые мужчины, навьюченные рюкзаками, провожаемые плачущими женщинами. Многие уходили с семьями. Матери несли грудных младенцев, дети постарше шли сами, с узелками на плечах, путаясь в ногах у взрослых. Какой-то мальчик нес клетку с попугайчиками, девочки сжимали в руках плюшевых мишек и кукол; опираясь на палки, брели совсем старые женщины. Вся эта масса катилась в одном направлении; солдаты из разбитых частей, не соблюдая уставного шага, смешались с плотной понурой толпой. Трагическое шествие двигалось в глухом молчании: серые лица, сжатые губы, в глазах — злость или беспомощность и страх, безудержный страх. Никто не понимал ни причин внезапного изгнания из города, ни цели странствия. Более нетерпеливые, ринувшиеся по улице Тамке вниз, лишь бы скорее увидеть реку и дальше идти по берегу, проходили мимо статуи Сирены, поднятая рука которой как бы указывала направление к мосту Кербедзя. Глаза Сирены были устремлены на людской поток, запрудивший упорно бомбардируемую с самолетов эстакаду, но губы оставались сжатыми, словно и ее измучил, вынудил молчать страх…

В Варшаве царили сутолока и неразбериха. Те, кто оставался в городе, пытались узнать, не эвакуируются ли их учреждения, многие бросали свои квартиры, отправляли детей в восточные кварталы, так как на западных окраинах города якобы — неизвестно чьими руками — должны были возводиться баррикады и заграждения. Снова трезвонили телефоны, все добивались ответа на один-единственный вопрос: «Остаетесь или уходите? Когда? Прямо сегодня?»

Магазины в это утро были закрыты, их владельцы, мужчины, должны были покинуть столицу.

«Город словно зачумлен, — думала Анна, — все жители, искусанные бешеными собаками, спешат окунуться в воды Вислы. Умястовский, похоже, сам из «пятой колонны», как и тот капитан, что интересовался нашим домом, вместо того чтобы драться с немцами».

Мало кто обращал внимание на воздушные тревоги, артиллерийские обстрелы и предупреждения, несущиеся из репродукторов: «Внимание, самолеты!» Самым важным стало нечто другое, чего никто не ожидал, но что оказалось хуже бомб, боев под городом и горящих домов: паническое бегство куда глаза глядят, бегство в неведомое. Людям, охваченным ужасом, все было нипочем: гроздья бомб, падавших на костелы, дома и дворцы, воронки на запруженных улицах, валяющиеся на тротуарах лошадиные трупы. Только бы поскорее выбраться из города, только бы выполнить приказ, от которого, видно, что-то зависит, раз он был отдан истерически дрожащим голосом поздно ночью. Страх одного человека передался миллионам жителей города, и в тот день никто не узнал бы в ошалевшей, растерянной толпе всегда насмешливых и уверенных в себе варшавян. Слово «бегство» переплеталось со словами «конец» и «поражение».

Немногочисленные частные автомобили, до того тщательно укрываемые в подземных гаражах, вклинивались в потоки пешеходов и устремлялись к бензоколонкам, которые либо были уже закрыты, либо продавали бензин только на валюту. Золотые рубли и доллары блестели на солнце, переходили из рук в руки. «Еще немного бензина… Еще мне, бак не полон… Не берите так много, другим не хватит… Достаточно, теперь нам, нам!»

— Люди, не лезьте! Я закрываю, мне тоже надо уходить. Бензоколонки есть и за Вислой, там еще нет войны и воздушных налетов. Бензин кончился. Люди! Не понимаете, что я говорю? Конец! Конец!

Слово «конец» звучало зловеще, напоминало о конце надежды, о позоре вынужденного бегства из столицы, которая первая отважилась сказать Гитлеру: «Нет!» Теперь за этот отказ, за право распоряжаться собой и своей страной, и жизнью, она платила руинами разбомбленных домов, огнем пожаров, которые тушили только песком или вовсе не тушили, поскольку и пожарники получили приказ покинуть город.

Рано утром Анна попыталась перейти на другую сторону Маршалковской, чтобы раздобыть в булочной на улице Скорупки хлеба, но ее все время отбрасывал назад бурлящий, сметающий все преграды людской поток. Наконец ей удалось протиснуться сквозь толпу. В этот момент со стороны площади Спасителя на большой скорости, непрерывно сигналя, появилась ехавшая по середине улицы колонна лимузинов и зеленых военных автомобилей. Невзирая ни на что, колонна двигалась так быстро, что люди, освобождая ей путь, вынуждены были отскакивать в стороны, тесниться. Какая-то пожилая женщина не успела вовремя отпрянуть. Анна услышала, как глухо шмякнулось на мостовую отброшенное автомобилем тело, и увидела, что колонна, не снижая скорости, не замечая того, что произошло, мчится мимо лежащей ничком женщины и валяющегося возле нее узла. Никто не крикнул, не подбежал к тому месту. Едва машины сановников проехали, шеренги идущих сомкнулись, и через минуту уже нельзя было понять, не прошагали ли чьи-то ноги по неподвижной кучке пестрого тряпья.

Анна возвратилась домой с пустыми руками, почти больная от омерзения и отчаяния. Ей слышался попеременно то глухой стук падающего на мостовую тела, то слово «конец», повторяемое всеми — и теми, кто уходил из города, и теми, кто, стоя в подъездах, с ужасом наблюдал за этим бегством.

В подворотне с метлой в руке, опершись о стену, стояла пани Амброс, и по ее побледневшему лицу катились слезы.

— Вот и Мартин ушел, — сказала она. — Я думала: молодой еще. Но ведь он уже может носить оружие. Ну, и ушел. Только что.

— А вы? Вы остаетесь?

— Я? — вспылила вдруг пани Амброс. — Да кто же это заставит меня уйти с Хожей? Здесь я родилась, здесь и помру. И еще вам скажу: я буду кусаться. Узнают еще меня, попомнят! Пожалеет этот пан Умястовский, что научил людей не защищаться, а бояться. И любой шваб, который сюда сунется, пожалеет! Это говорю я, дочь дворника этого дома, а теперь и его хозяйка. И буду ей! Хотя бы сегодня и завтра, мужиков-то нет и в помине. А они здесь нужны, без них нельзя! Боже! Еще как нужны!

Кажется, впервые пани Рената с нетерпением ожидала возвращения Анны. Она сидела, сжавшись в комок на диване в столовой — самой безопасной комнате, так как окна в ней не выходили на улицу. Подняла на Анну страдальческие глаза:

— Я делала что могла. Два дня вместе с Юзей беспрерывно варила суп, суп, суп… А теперь, когда сама нуждаюсь в помощи, возле меня никого нет. Я звонила родственникам на Саскую Кемпу и на Прагу. Там тоже остались одни