если это люди из «пятой колонны»? Слишком уж элегантен этот офицер. Белых перчаток не носили ни Павел, ни встречавшиеся на улицах капитаны или майоры — все были в пропотевших мундирах, запыленные, как и сам город, полный осколков стекла и кирпичного щебня. Анна хотела отдать половник Леонтине и побежать следом за странной парой, но люди в очереди напирали, толкали стол, тянулись к дымящемуся супу. А если это всего лишь глупое подозрение? Как его доказать? Здесь по крайней мере, пока отдыхает Леонтина, она нужна изнуренной толпе, она может раздавать горячий суп, восстанавливающий силы, возвращающий веру в человеческую доброту, в солидарность…

В последний раз Анна бросила взгляд на странного офицера, возможно обыкновенного дезертира, а может быть, все же шпиона? Он ведь отметил, что в доме на Хожей кладовые полны припасов, толстые стены и подобный тюремному двор с одним лишь выходом, который в данный момент загораживала голодная толпа. У той девушки был солдатский котелок. Чей? Ее платье не было ни помято, ни припорошено известковой пылью. Кто эти люди? Гиены, шныряющие вокруг будущего поля битвы? Враги? В открытый город, куда вливались огромные людские массы, мог прийти с запада кто угодно, даже немцы.

Анна впервые столкнулась с чем-то неясным, непонятным, враждебным. Значит, так выглядит война? Таковы люди, охваченные паникой, кочующие по улицам чужого города, томимые жаждой и голодом? Что принесут ближайшие дни и как она сама поведет себя? Сможет ли, несмотря на страх, бороться за свое спасение, бороться так же мужественно, как тогда, когда ее захлестывали волны прилива, а взгляд тщетно искал скалистую линию берега?

Нескончаемые потоки беженцев, колонны добровольцев с лопатами вместо винтовок, ночные дежурства на крыше, призывы к тушению пожаров и спасению погребенных под развалинами, а также пронзительные вопли сирены оказались лишь слабыми предвестниками надвигающейся бури. Гром грянул пятого сентября, когда была разбита армия «Лодзь». План обороны на линии Варты окончательно провалился, и столице грозило окружение со всех сторон. Никто не скрывал, что, пока путь через мосты свободен, следует им воспользоваться, чтобы сохранить все возможное для организации дальнейшего сопротивления. Одновременно генерал Чума, в предвидении уличных боев, отдал приказ о возведении баррикад на Охоте и Воле. Варшавян, самоотверженно перенесших все, что внезапно свалилось на них в течение первых четырех дней войны, охватила тревога. Они не могли не видеть верениц автомобилей перед учреждениями и военными штабами, не могли не знать, что чиновники часть служебных бумаг грузят на машины, а часть — сжигают во дворах. Говорили, будто правительственный комиссар одним из первых покинул город, призвав поскорей последовать его примеру главу правительства и президента города. В ночь на пятое сентября по радио выступил премьер-министр Славой-Складовский, сообщил, что правительство покинуло столицу, и простился с жителями Варшавы до дня победного возвращения после войны. Его речь заглушали вой сирены, грохот падающих на вокзал бомб, нервирующие предупреждения: «Налет! Внимание! Внимание! Запятая, три. Скрылся… Скрылся…»

Назавтра люди говорили, что из столицы «скрылся» также премьер-министр, а с ним и иные деятели. Только Стажинский упорствовал: он не покинет Варшавы, он не дезертир и таковым не станет.

Весь последующий день прошел в тревожном рокоте автомобильных моторов и вое сирен. Павел, забежавший вечером на Хожую попрощаться, впервые произнес страшное слово: эвакуация. Он уверял, что это не паническое бегство, а всего лишь необходимая мера для спасения правительства и государственных учреждений, а военные штабы должны уехать, чтобы продолжать действовать и организовать оборону страны по ту сторону Вислы, на востоке. Пока можно рассчитывать только на оборону Модлина, что же касается Вестерплятте… Это замечательный акт самоотверженности и воли к борьбе, но он может иметь лишь пропагандистское значение и никак не повлияет на судьбу Варшавы.

— Судьбу, которая предрешена? — спросила Анна.

— Этого никто не знает. Хуже, что там, в верхах, все разом потеряли головы, и кто-то отдал приказ эвакуировать не только столичную полицию, но и пожарные команды. Помимо легковых машин и грузовиков реквизировано большое число городских автобусов.

— Именно сейчас? — поразилась Анна. — Сейчас, когда город горит, пожарники покидают его? Правда, два дня назад я видела эвакуированную из Познани колонну пожарных машин, но тот город был захвачен или сдан, точно не знаю, а Варшава… Все говорят, что столица должна обороняться, как Модлин, как Вестерплятте. Павел, скажи правду, ты что-то скрываешь.

— Я?

— Было ли… Идет ли какое-нибудь большое сражение западнее Варшавы? Или же войска, не выдержав воздушных атак, отступают без боя?

— Ну, нет! — возмутился Павел, и впервые за то время, что регулярно бывал на Хожей, вспылил: — Все армии, все подразделения дерутся, если не получили приказа об отходе по стратегическим соображениям. Сама знаешь, что вопреки слухам наши парни из бригады истребительной авиации все еще появляются над городом. Улетят они на восток после окончания эвакуации или же останутся, сказать трудно, но до сего дня они сбили более сорока немецких бомбардировщиков. Этого нельзя не учитывать.

— А президент Польши Мосьтицкий, он что, до сих пор в Королевском замке? — насмешливо спросила пани Рената, прислушивавшаяся к разговору.

— Н-н-нет… — поморщился Павел. — Он после первых же налетов перебрался в Блоты — это возле Фаленицы — и, как я слышал, вчера ночью отправился дальше на восток.

— Мосьтицкий, премьер, все министерства, полиция и пожарные команды? Кто же в таком случае остался в Варшаве? Может, ее сдадут без борьбы или генерал Чума все же намерен защищать город? — допытывалась пани Рената. — В конце концов я имею право знать: оставаться мне в своем доме или же отдать его на разграбление немцам? Тем более что я могу, как и пан Мосьтицкий, уехать. Константин ничем не хуже Фаленицы.

В это время диктор объявил, что по радио будет передано экстренное сообщение полковника Романа Умястовского. Тут уж Павел вскипел:

— Я видел, как сегодня он вместе с генералом Соснковским выходил из штаба, из кабинета Чумы. Час уже поздний, почти полночь, — зачем тревожить людей? Что такого важного он может сказать?

То, что «он мог сказать», словно разорвавшаяся над ухом граната, оглушило готовящийся ко сну утомленный город. Взволнованный голос призывал строить на окраинах левобережной Варшавы баррикады и противотанковые заграждения, но одновременно настойчиво требовал ухода из города всех мужчин, способных носить оружие.

— Все мужчины, повторяю, все мужчины должны покинуть Варшаву! Это — приказ!

— Приказ! — истерически хрипел репродуктор.

— Павел, а кто такой Умястовский?

— Представитель Верховного командования. Но это что-то невероятное, он, видимо, свихнулся! Ведь это просто призыв к дикому, массовому бегству! — кипятился Павел.

— А ты? — спросила Анна. — Ты сам? Остаешься?

— Да. Пока только