Они пробовали заговаривать со мной, но я отмалчивался. Вскоре они стали деловито что-то обсуждать и заявили мне, что сейчас отправляются вместе в поход по подготовке намеченной мной встречи с основными работниками района. Я промолчал. Своим молчанием я хотел только укрепить в них сознание, что они должны самостоятельно найти лучший для нашей работы выход.

Провожая меня после их ухода, Степанида, по обыкновению, объявила мне свое краткое резюме:

— Одна — соколица, а другая — голубка.

— Это как же понимать, Степанида Амвросиевна? Обе неплохие, полезные работницы в нашем деле.

— Ну, сказали тоже: в деле! Дело-то, оно как океан, великое. В деле самые разные годятся, и всяк свое себе по силам найдет… Говорю вам, Клавдия — соколица, у нее рука властная, она своего права не уступит. Нелегко ей будет жить, очень тяжело, по себе знаю, она свое ко всему ревнует и будет ревновать. Вам смешно? Скажете, какая гадалка нашлась, предсказательница, вторая девица Ленорман, предсказавшая судьбу Наполеону! Не смейтесь, я одинокая затворница. И все я думаю о других и судьбы их вычерчиваю и сочиняю. Пустые, скажете, и праздные мои мечтания. Но я ведь не со зла, а от любви. От любви ко всем вам. Ну, а любовь, знаете, она бывает глазастая и видит то, чего спокойный человек и сквозь очки не рассмотрит. Вот и я Соню вашу сразу полюбила, как только увидала и узнала в ней вашего человека. Великодушная какая! И чистая сердцем! Настоящая незлобивая голубка, ни зависти, ни заносчивости…

Наша встреча с работниками района состоялась на другой день в неожиданном, хотя и не новом для меня месте — в конторе столовой курсисток-фельдшериц на Малой Серпуховке, в маленькой комнатке.

Клавдия и Соня перед тем совсем было отчаялись найти помещение. Обычные наши связи на этот раз либо отказали, либо не годились по недостаточной законспирированности.

И вот когда уже казалось, что все срывается и совещание придется отложить, Соне случайно вспомнилась одна из забытых связей: проходили как-то она и Клавдия по Малой Серпуховке, мимо кирпичного дома. Соня взглянула на вывеску у калитки — «Столовая фельдшерских курсов». «Зайдем, говорит, Клавдия, у меня здесь старое знакомство — заведующая столовой».

Пришли. Встретили их без испуга, но и без особой радости. В разговоре заведующая бросила фразу, просто так, без дела, что в столовой вот ремонт предстоит, что половицы провисли, щели объявились, пороги обились, притолоки коробятся, отовсюду дует, требуется починка, а плотники обещали зайти и не идут… И из этого родилась у Клавдии находка: мы, группой в девять мужчин, придем сюда под видом плотничьей артели, двое бегло осмотрят, какие требуются поделки, потом все гуртом зайдем к заведующей «поторговаться насчет платы», Соня же и Клавдия потолкутся под видом гостей, случайно зашедших к заведующей.

Заведующая согласилась, с условием, чтоб «торги» длились не больше часа.

Абсолютной надежности в этой затее не было. Но ее вообще не бывает. А откладывать — значило бы держать район в состоянии разброда, когда каждые пропущенные сутки увеличивали бы киселеобразное состояние нашей организации. Нелегко далось мне это решение. Принимать его пришлось мгновенно, не советуясь, не рассуждая. Что дали бы обсуждения, советы? Все и так ясно, и вместе все неясно. Советы будут даваться по настроению и предчувствиям. А случиться может одинаково и успех и провал. Конечно, в случае беды я буду винить только самого себя. Но, спокойно и трезво оценивая положение, надо признать, что нам не дождаться таких условий, чтоб не было никакого риска.

— Ты что-то, Павел, задумался? Не решаешься?

— Что ты, Клавдия! Чего ж тут не решаться, дело ясное: соберемся. Извещай всех скорей. Все хорошо, и вас обеих следует похвалить.

— За что?

— За находчивость.

У меня неспокойно на сердце, но надежда жива. При удаче стянем все наши силы и завтра же начнем планомерное наступление. Но моя тревога особенная. Она поет, как поет сейчас мое неспокойное сердце.

Чтобы меньше затратить времени на предстоящее совещание, я забежал минут на десять к Тимофею с готовыми предложениями, как действовать, как расставить силы.

После беседы с Тимофеем я отправился в столовую фельдшериц; мне обещали оставить к вечеру обед по льготной цене — вместо двадцати за семнадцать копеек. А Тимофей поспешил к Ветерану: перехватить его до ухода и по дороге на совещание договориться обо всем, что мы наметили вдвоем.

Самое совещание в столовой заняло у нас не много времени. Собрались довольно точно, как было назначено. Все протекало хорошо. Только при «осмотре» мест, которые требуют починки, вышла неловкость: в разговоре с экономкой я забыл, как называется плинтус. Заметив мое минутное колебание, она спросила:

— Вы, видно, не по плотничьей части в артели?

— Справедливо угадали, — ответил я, восхищенный ее наблюдательностью, — я больше по письменной части, вроде конторщика в артели…

Первый на совещании вопрос был о Сундуке: что с ним? Если арестован, ходит ли к нему кто с передачей? Тимофей и я вынуждены были сказать, что ничего о Сундуке не знаем. И получили за это жестокую трепку.

Доложил о затеваемой меньшевиками общей компромиссной политической декларации Тимофей. Ответ был единодушным:

— Какой может быть компромисс, когда есть обязательные для всех постановления декабрьской общепартийной конференции 1908 года о том, что задачи революции не разрешены и что надо по-прежнему добиваться их осуществления в полном объеме, не урезывая лозунгов борьбы. Других постановлений мы не знаем. А изменять решения партии мы не уполномочены. И не видим необходимости.

Сообщение о меньшевистской спекуляции на лозунге единства было выслушано с озабоченностью: не вышло бы замешательства, тяга к единству в рабочей среде очень велика.

— Ну что ж, — отозвался Тимофей, — мы откроем глаза рабочим и скажем: «Это же ряженые сторонники единства! Только мы одни за действительное единство рабочих снизу, за единство во имя революционных целей». Меньшевиков же мы спросим: «А ваше единство, господа, во имя чего? Единство кого с кем? Верхних группок политических шулеров с политическими банкротами и отступниками?!»

Мы все сошлись на том, что компромисс и отказ от разоблачения контрреволюционного ликвидаторства сделали бы из нашего участия в легальном совещании не орудие политического просвещения рабочих, а вредный и пустой парад легальщины.

Самым главным, самым важным, самым настоятельным делом из всего, что нам предстояло, мы признали создание руководящего районного центра — районного комитета.

Все говорили о том, что надо наново оформить и укрепить нашу ослабленную полицейскими налетами районную организацию. Василий предложил тут же образовать из собравшихся районный комитет. Тимофей резко