СССР дало мощный толчок этому общему ощущению «смерти утопии» или «прекращения будущего», которое связывается с переходом к пост-фордизму и неолиберализму. Это был момент, когда вдруг стало сложно представить альтернативу капиталистическому режиму; интересно, что именно в этот период и возникает квир-теория. Несложно предположить, что её общий настрой на борьбу с нормативностью и переизобретение способов жить и быть вместе придали ей определённый утопический заряд. Однако в первые лет 10–15 квир-теория, наоборот, критиковалась за недостаточную утопичность — в основном за свою антисоциальную часть, которую легко было принять за антиполитическую. Это настроение предвосхитил ещё Фуко, в одном из интервью на вопрос, почему он не предлагает свою версию утопического будущего, ответив, что «воображать другую систему значит расширять своё участие в текущей системе». Его реакция — часть характерной для того времени общей усталости от системного строительства, утопического мышления и планетарных образов будущего. Вместо революции Фуко предложил поворот внутрь себя и фокус на микрополитическом; как я писал выше, именно в переизобретении индивидуальных способов жизни, секса, дружбы и проведения совместного времени он видел потенциал изменений.

Со временем стало понятно, что фокус на себе и микрополитических изменениях — это стратегия, присвоенная неолиберализмом; поощряя индивидуальный выбор человеком своего гендера, ориентации и способа жить и потреблять, неолиберальная ситуация уничтожает публичную сферу и ассимилирует квиров внутрь уже не так строго завязанной на регулярном рабочем времени экономики: сегодня вы можете быть собой в своём темпе — блогером, фрилансером, инфлюенсером, диджитал-номадом, насколько угодно квирным, — и благополучно поддерживать существование рынка. С осознанием этого в квир-теорию начала возвращаться радикальность и утопизм. Одним из важнейших примеров является книга Хосе Эстебана Муньоса 2009 года Cruising Utopia[273]. Муньос предлагает ориентированную на будущее альтернативу той политически-робкой ситуации, в которой оказалась квир-теория в начале века; он пишет, что, сосредотачиваясь на целях вроде однополых браков или права трансгендерных людей служить в армии, квир-сообщество забывает, что было вдохновением и целью радикальных активистов в 60-е и 70-е, а именно — мир, больше не организованный вокруг гетеронормативности и белого превосходства, а также мир за пределами гендерной бинарности, который представляли теоретики уже в 80-е.

Основной жест Муньоса в том, чтобы реконцептуализировать само понятие квира как утопичного. Он пишет, что «квир ещё не здесь, квирность это идеал», это горизонт существования, который сегодня мерцает в жестах и формах родства, дизайне вещей и процессов, которые намекают на возможное квирное будущее и одновременно становятся фундаментом для него. Квирность для Муньоса — это модель желания, которая позволяет видеть и чувствовать за пределами «болота сегодняшнего дня».

У писателя Марка Доти есть книга Heaven’s Coast: A Memoir; в одной из глав он пишет о том, как у его партнёра, с которым они на тот момент жили вместе восемь лет, обнаружили ВИЧ и как под тяжестью этого диагноза начало сжиматься его будущее, как ему пришлось переосмыслить само понятие будущего: «Вирус поначалу казался мне растворителем, который стирал будущее, наше будущее по кусочкам». Уже через три абзаца он пишет: «Я больше не думаю о СПИДе как о растворителе, а, скорее, как о своего рода интенсификаторе, который делает вещи более прочными, глубокими. Так ли это со всеми неизлечимыми болезнями, что они усиливают степень того, что уже есть? <…> Один вид апокалиптического сценария сменяет другой: конец экологический или ядерный, сценарии истощения озонового слоя, или глобального голода, или, наконец, эпидемии. Всю свою жизнь я живу с будущим, которое постоянно уменьшается, но никогда не исчезает». Джек Халберстам цепляется за последнее предложение: будущее истончается, но не исчезает; ему кажется, что это создаёт акцент на текущем моменте, на настоящем времени; пока угроза конца будущего витает над головой, необходимость продолжать жить прямо сейчас увеличивает потенциал момента и, как объясняет Доти, выжимает новые возможности из имеющегося времени.

Вообще эпидемия СПИДа в огромной степени повлияла на появление квир-времени и отношений квир-сообщества с будущим. Пандемия коронавируса, через которую человечество проходит в начале 20-х, тоже поднимает вопросы о времени и об утопиях. Утопический драйв в квир-теории возник не в последнюю очередь благодаря кризису неолиберального режима в 2008 году; сейчас мы явно видим, что система устояла и стала ещё более зловещей. Иная, но похожая ситуация сегодня в России и постсоветском пространстве: время здесь превратилось в болото; не только квиры здесь испытывают особый тип аффекта, отчаянную жажду по запуску коллективной жизни; несмотря на то, что персональные жизни и жизни сообществ в той или иной форме продолжаются, пока на них не обратил внимание репрессивный аппарат, всё равно мы разделяем тоску по будущему и жалость к настоящему, которое может быть гораздо более интенсивным. Текст Доти и его анализ Халберстамом подсказывают, что, возможно, наравне с помысливанием квир-утопий нам необходимы новые политики настоящего, о чём в своих текстах писала Лорен Берлант. Я тоже испытываю вот этот особый трепет, когда читаю утопические тексты типа книги Муньоса или манифеста ксенофеминизма; это и теоретически, и аффективно важные работы. Но мы видели ошибку феминизмов, которые не предложили женщинам в их массе инструментов для борьбы с повседневной аффективной неопределённостью, которую в виде сентиментальной сказки предлагает гетеропатриархат. И мы видим, в каком разобранном состоянии находятся сегодня люди, вдохновляющиеся утопиями, в странах вроде России: мы социально изолированы, у нас есть возможность проявлять себя, участвуя в пинквошинге крупных компаний, делая юмористические шоу на федеральном канале в статусе юродивого или ведя твиттер на три тысячи человек; но как только мы выходим в публичную сферу с политическими проектами, коллективистскими жестами, помощью другим или теорией, описывающей абсурдность идеологии и политики власти, — ситуация автоматически становится небезопасной. Возможно, для снятия этого конфликта или, наооборот, для его продуктивной радикализации нужны новые политики настоящего, другие цели за пределами однополых браков, другие аффекты, кроме алчного желания аполитичной ассимиляции.

Недавно я узнал, что в 2012 году в Москве было сразу два решения суда, которые запретили проведение в столице гей-прайдов на сто лет; именно так — на сто лет[274], я сначала тоже подумал, что это какая-то страшилка с сайта The Onion. Так вот, я не хочу принимать это за объективную реальность и бороться за будущее чужих детей, которые в 2112 году смогут сходить на квир-прайд; я хочу, чтобы жизнь стала более устроенной прямо сейчас. Она не станет просто потому что я так написал; но она и не станет, если уходить в эскапизм индивидуалистской ассимиляции или одних только мечтаний об утопиях. Мне кажется, что между политикой настоящего и