университеты, клиники и профессиональные карьеры. Удачная и хорошая жизнь — это когда индивид проходит последовательно все этапы на приемлемой скорости. Когда ученик остаётся в школе на второй год, это подаёт о нём негативный сигнал; когда ученик в школе перескакивает через один-два класса (как было со мной), его начинают буллить за то, что он «слишком умный». Гетеронормативная темпоральность гораздо более беспощадна к женщинам, чем к мужчинам: культура принуждает их болезненно волноваться о своём возрасте и о сохранении красоты для мужчин, которые, хотя к сорока часто уже превращаются в сморчков, всё равно рассчитывают найти пассию помоложе; но самое главное — так называемые «биологические часы», о которых женщине напоминает буквально всё вокруг. Она должна родить (конечно, выйдя замуж) между 18 и 25, дальше могут начаться проблемы. В гей-среде тоже распространены совершенно истерические нарративы о старении, откладываемом всеми силами. От всего жизненного сценария, вращающегося вокруг репродуктивного поведения, и до ежедневного планирования, например, «семейного времени» или «свободного времени», — квир-теория обращает внимание на эти темпоральности и то, в чью пользу они работают.

Говоря о необходимости изобретать новые формы отношений, Фуко указывал конкретно на способы проводить время вместе и расширение воображения в эту сторону: если двое провели ночь, что происходит «после завтрака»? Он пишет, что двум мальчикам, ложащимся друг с другом в кровать, могут простить саму ночь и секс между ними, но, если они наутро проснутся счастливыми, поцелуют друг друга нежно, позавтракают вместе и начнут делить жизнь по-своему, — этого общество им не простит, потому что это считывается как угроза доминантному семейному порядку. Лесбиянкам и гомосексуалам говорят: делайте в своих спальнях что хотите, только не суйтесь в публичную сферу, — потому что тогда ваше счастье станет очевидным. В несчастье гомосексуалов норматы находят легитимность статуса-кво; многие теоретики анализировали, как норма возникает в качестве реакции на иррегулярное, многие теоретики писали, как цисгетеросексуалы подсознательно ненавидят квиров за то, что те незаметно улизнули из-под чего-то большого, — а именно — гетеросексуальной матрицы; и за это удовольствие ускользания квиров и наказывают. Квир-теория подсвечивает то, как в капиталистической системе огромная часть жизни человека вращается вокруг отчуждённого труда: восьмичасовой рабочий день, ранние подъёмы, транзит от дома до офиса или производства; мы все знаем примеры, когда работодатели запрещают работникам на рабочем месте сидеть в телефоне, отходить на перерывы или просто садиться, если, например, человек работает в торговом зале, — это считается отлыниванием. Почему кто-то настолько инвазивно управляет нашим проведением времени? Почему небольшая группа людей определяет для многих, что считается оправданным проведением времени, а что — нет? Прости меня, Работодатель, я не пришёл на работу, потому что до шести утра лежал с мальчиком, внимательно на него смотрел, слушал его истории; не приду и завтра.

В культуре давно сложился такой троп, что квирность — это просто период что отклонения от гетеронормативности носят временный характер и «нормальные» люди, даже если проходят стадию (как правило — подросткового) бунта против гетероматрицы, взрослеют и возвращаются в нормативное русло. Фильмы и сериалы вводят квир-персонажей и нарративы только на короткое время, женщины и мужчины рассказывают истории, как в далёком прошлом «заигрывали» со своей сексуальностью, протест против гетеросексуальности демонстрируется как проявление тинейджерской скуки, существование бисексуальности затирается, если однополое желание вдруг исчезает. Всё это — часть большого процесса по отбиранию у квир-людей времени — не только настоящего, но и истории и будущего. Кристофер Нилон, изучавший эмоции геев и лесбиянок во времена до освободительных движений, пишет о том, что эти люди мечтали о коллективностях, об участии в Истории, — об опыте, в котором им самим было отказано; Нилон пишет, как эти взаимно изолированные люди грезили примерно одними и теми же вещами. В парках и на площадях стоят памятники, на дома вешают таблички, в архивах собирают коллекции, в ютубе — исторические передачи, но квир-истории почти нет среди этой публичной коллективной памяти. Мы в России прямо сейчас живём в моменте, когда прекрасно видно, как квирофобная атмосфера заставляет людей закрывать глаза на квирные проявления и бэкграунд современников и исторических личностей, вырабатывается особый тип избирательной слепоты, — как слепота на рекламные баннеры, на плашку иноагентов в социальных сетях, на инвалидов и бездомных на улице. Квир-теория темпоральности призывает сделать историю менее straight — в двух смыслах: менее гетеросексуальной и менее «прямой», потому что, как уже давно выяснено, линейные нарративы прогресса и движения строго вперёд вообще неадекватны тому, как действительно случается реальность и в каких отношениях находятся прошлое, настоящее и будущее. Как могут существовать квир-поколения и передаваться квир-знание — за рамками понятий о кровном родстве и биологическом воспроизводстве. Квир-опыт подсказывает, что очень часто время ощущается как циклическое, прерывистое, растянутое, многослойное, задерживаемое, возвращаемое, — а не только линейно утекающее.

Авторитарная и гомофобная политика оставляет квир-людям не просто меньше пространства (в публичной и личной сфере), но и меньше времени; думать о том, что двадцать лет живёшь под одним президентом, — депрессивно; когда я сдавал эту книгу, российские управляшки предложили запретить гомосексуальные сцены в кино; несколько фильмов за последние несколько лет смогли получить прокат в России, только вырезав сцены гомосексуальных поцелуев или секса. Это самый банальный пример, как у нас отнимают время и видимость. Живя в этой ситуации, квиры всё время думают о том, что у них меньше времени — либо вообще, либо связанного с этой страной, где они с радостью могли бы жить, будь политическая и общественная ситуация другой. В период моей работы театральным критиком и куратором я был сосредоточен на идее современности, это на 2–3 года стало оптикой, через которую я смотрел вообще на всё: что современно, а что нет, что выпадает во времени, а что остаётся и переизобретает себя. Мой проект современности был довольно примитивным: новые медиа, новые темы + технологическая продвинутость. Теперь я могу задаться вопросом — а кто определяет (и где находятся те, кто определяют), что современно, а что нет, по каким механизмам инвестируются надежды и ресурсы в технократические проекты и не инвестируются в архивные или исследовательские. Вопрос времени заставляет думать и об идентичности; как предлагала Батлер — сместить фокус с идентичности на жизнеспособность/устроенность (liveability): думать не о том, кем я хочу быть или уже являюсь, а о том, как сделать более жизненным пространство проведения времени друг с другом, взаимного становления другими.

Утопии

Вторая половина двадцатого века в существенной части мира характеризовалась упадком утопического мышления; разрушение Берлинской стены и обретение независимости государств внутри бывшего