– Но ведь это мирные люди, дети…

– Вы все еще пытаетесь понять их с человеческой точки зрения, забывая о том, что перед вами не люди.

– Это нелюди, зверье хуже шакалов, это точно!

– Шакалы!

Они стояли у костра, разожженном пожилой женщиной в шерстяном платке и старом поношенном пальто с большими заплатами на локтях. Причитая, она рассказывала о том, как они выживали все последние недели, как по ночам искали воду и съестное, как все, что находили, в первую очередь отдавали детям и раненым. Ребята лет пятнадцати-семнадцати пробовали выходить из дома – потехи ради снайперы стреляли им то в ноги, то в голову. Раненых уже увезли, увезли и многие семьи с детьми, но старики очень часто оставались в своих нетопленных квартирах без окон, света, воды, отказываясь покидать развороченный войной город.

– Когда доживете до наших лет, и вы нас поймете. – Отвечали они словно заученные всюду одни и те же слова в ответ на уговоры уехать подальше от боевых действий. Самым удивительным в этих людях для Шишкина и других солдат было то, что они не обвиняли российских и донецких бойцов в своих бедах, не винили их в развязывании кровопролитной войны. Наоборот, всегда встречали ласково, как родных, и в ласке этой была заключена именно истинная русская теплота, а не украинское лукавство.

Каждое слово, каждый жест, каждая черточка в выражении глаз, грустных полуулыбок – все свидетельствовало о том, что они заждались, измучились, но все-таки дождались своих, и счастье, тихое ликование оттого, что все-таки именно дождались, заслоняло собой невзгоды и тревогу о разрушенном быте, жилье, распорядке жизни.

Вдруг из подъезда вышла молодая женщина с девочкой лет пяти. Неумытые, с взлохмаченными волосами, в потрепанной одежде, они неуверенно подошли к бойцам и держались скромно, смущаясь, девочка при обращении к ней Шишкина и вовсе уткнулась матери в брюки и не могла показать лица. Вскоре женщина попросила Дмитрия, и сразу стала ясна причина ее смятения и смущения:

– Возьмите, пожалуйста, эту записку… В ней я указала свое имя и имя дочери… Мой молодой человек, он, понимаете… – Тут она особенно заволновалась, потому что слова стали даваться ей с большим трудом. – Он сейчас в России и не знает, живы ли мы. Связи нет, я не могу даже написать ему. Я оставила там его телефон, свяжитесь, с ним, прошу вас…

– Передать, что вы живы-здоровы? – Предупредил ее просьбу Шишкин.

– Да, пожалуйста.

Кажется, впервые за долгие недели молодая женщина улыбнулась. Смоляные волосы, темные дуги бровей, угловатое лицо, совсем тонкие ноги – должно быть, она была бы прекрасна, если бы не эта проклятая война, подумал про себя Дмитрий. Где-то там, не так далеко его ждали его собственная жена, дочь, мать… Как понятна, как близка ему показалась ее просьба: как сходил бы с ума он, будь они на месте этих людей.

– Почему вы не эвакуировались вместе со всеми?

– Здесь наш дом. И мы просто счастливы…

Но договорить она не успела. Говорят, что свой снаряд ты не услышишь: так вышло и в этот раз. Оглушительный взрыв, ужасающий по своей внезапности. Все люди, как по заклинанию, мгновенно припали к земле, и те, кто остался жив, терял сознание от шума в ушах и наступившей вместе с ним временной глухоты. Тошнотворный дым простерся над двором, он окутал видавший виды мангал и давно изломанные качели, обрубки деревьев, глазницы первых этажей, обстрелянные и давно развороченные взрывами автомобили. Но лишь только дым развеялся, бойцы бросились к раненым и упавшим на землю женщинам и девочке. Старушка отделалась сильным испугом, но ее дочь и внучка – обе погибли от осколков.

Злосчастная судьба, когда же ты перестанешь упиваться людской болью и прекратишь играть их словами и желаниями, воплощая в жизнь все самое страшное из их собственных мыслей? Что есть тебе в том забавного? Что есть в тебе том полезного?.. Почему жуткий яд жизни, ее зловонная изнанка питают тебя и отчего ты не ведаешь насыщения?..

Шишкин сжал в руке что-то, о чем он уже успел забыть, а затем разжал шершавую ладонь – с большим трудом, как будто пальцы одеревенели – и вдруг увидел номер телефона и чьи-то женские имена. Да, он позвонит тому парню, позвонит. Но вовсе не для того, чтобы рассказать, что его девушка и ее дочь выжили в осаде Мариуполя.

Лиза потеряла в пыточной все средства связи, а назад к мирным пути не было: Панько всегда держал ее при себе, под охраной, как будто или прекрасно знал, что ее похитили и привезли в «библиотеку» за дело, или просто не доверял ей, опасался предательства.

Будь на ее месте другая женщина – давно бы отправилась на свет иной, но не Елизавета. Насмешница со стальными нервами, она лгала так умело, так искренне, словно молитву читала – ни единым намеком не выдавая себя. В душе она даже упивалась собственным умением задурить Панько голову – никто другой в целом мире не смог бы околдовать его так, как это делала она. С ним она была ненавистницей всего русского, националисткой, прославляющей Бандеру, Шухевича, Гитлера. А главное, она так страстно изображала влюбленную женщину, так рьяно отдавалась вдруг возникшим из ниоткуда чувствам, подогреваемым военными действиями, что окончательно приковала к себе Панько.

Так она думала. Так полагала. Однако всему наступает конец.

Они безнадежно отступали, приближаясь к «Азовстали», их позиции разбивали и разбивали, как бы они ни прятали орудия и технику, казалось, у русских везде были камеры или шпионы, или их дроны так точно передавали данные.

Всякую ночь Панько и Лиза, меняли здания, кровати, наконец, спали просто на полу в опустевших детских садах, больницах, школах, роддомах – но всегда вместе, в обнимку, укрывшись от взглядов других, будто не существовало ничего и никого кроме них двоих. Этой ночью, убедившись, что Панько спит, Лиза как обычно потянулась к его телефону – она разблокировала его, поднесла камеру к его лицу, а затем быстро отправила новые координаты в русский штаб, выключила и спрятала его обратно «возлюбленному» во внутренний карман куртки.

Однако в этот раз она не успела отвести руку: Панько, казалось спал, даже храпел, как вдруг рука его молниеносной хваткой стиснула ее запястье, Лиза бросила несколько удивленный взгляд на его спящее отекшее лицо, и лишь только она сделала это, как он раскрыл глаза: как пронзителен был его острый взгляд!

– Попалась, продажная!

В