– Убейте меня и не получите ничего от этого, никакой… выгоды. Я-то все равно помру – и без вашей помощи. А ваша сдача в плен… неизбежна! Так если вы не просто в плен, но и спасете бойца, пусть и при смерти… вам это будет намного выгоднее.

– Тварь руснявая, чего надумал…

– Да погоди ж ты…

Шишкин почувствовал, как перед глазами оба туманных пятна солдат слились воедино. Он говорил, а сам не верил в то, что говорил, не верил, что слова его, пусть и разумные, дойдут до умов, оскудевших от наркотиков, спиртного и жесточайшей пропаганды. Все это было тщетно, все напрасно, он зря из последних сил выдавливал из себя эти уговоры и убеждения, пусть и здравые, пусть и нужные им, быть может, даже больше, чем ему самому. Разве можно было сладить с нацистами? Звери, нелюди, они скорее себе ногу прострелят, чем его пощадят…

До него доносились их голоса, они о чем-то перешептывались и горячо спорили, но не на мове, а на русском. Чувствовалось, что один, более хитрый и пронырливый, давил и побеждал, несмотря на сопротивление второго, более крупного. По обрывкам предложений и отдельным словам, которые все же распознавало ухо, Дмитрий догадался о примерной сути их спора.

Более изворотливый из них упорно доказывал, что они так и так собирались бежать и предпринять попытку сойти за русских, чтобы покинуть Мариуполь, а теперь им представился отличный случай сдаться в плен с выгодой для себя, и это было вернее всего. Второй настаивал, что стоило пробовать проскочить сквозь досмотр, чтобы избежать плена, но первый, несмотря на то что раньше поддерживал эту затею, теперь, наоборот, высмеивал ее как самую нелепую из всех возможных. Он вспомнил видео ролики из различных каналов, где русские показывали, как поймали на пропускных пунктах всех нацистов, ту же Тайру, когда она пыталась выдать себя за обыкновенную мирную гражданку – а ведь она, женщина, выглядела намного менее подозрительно, чем они, от ушей до пяток разрисованные нацистскими татуировками.

Наконец они пришли к единому мнению.

– Мы вынесем тебя к своим, а ты скажешь, что мы добровольно сдались в плен. Идет?

– Договорились.

– Не обманешь? Из-под земли достанем.

– Даю слово.

Так свершилось самое невозможное из всего, что могло случиться в этот злополучный день: два незнакомых солдата оказались умнее и дальновиднее Парфена, и Шишкин был не только спасен и отправлен в госпиталь, но за пленение двух вражеских бойцов был представлен к награде.

Меж тем наступил май, и более двух тысяч «азовцев20» оказались в полном окружении в «катакомбах» завода «Азовсталь». Не проходил и день без жалостливого видео, заснятого их командирами. Калина, один из командующих украинскими карателями, много раз умолял о помощи, ссылаясь на гражданских, укрывавшихся вместе с ними. Он вдруг вспомнил, что «худой мир лучше войны» и стал взывать к своему командованию о заключении перемирия, тем самым доказав, что украинские националисты умели и хотели воевать только с мирным населением, как и в годы Великой Отечественной.

Вода у нацистов еще была, а вот запасы продуктов и лекарств оставались на считанные дни, а ведь среди них было много легко и тяжело раненых. Любая попытка «азовцев21» подняться наружу из подземных укрытий и ходов пресекалась.

В один из таких безнадежных дней, когда среди стонущих раненых солдат были и те, кто чувствовал себя вполне бодро, Парфен проводил время в обществе тех, кто был весел и делал вид, что не падает духом, хоть сплошь и рядом проскакивали матерные высказывания о том, что отсюда националисты выберутся либо в плен, либо вперед ногами. Наркотиков также было крайне мало, и приходилось выискивать хотя бы траву или таблетки, поэтому у многих началась ломка, что была хуже пыток.

Один из сослуживцев хвастался перед другими фотографиями со старого телефона:

– Телефон разбился в последнюю бомбежку при отступлении, и тут, братва, я извлек из рюкзака старый кнопочный, а там такие фоточки… Улет… Это первая москалька, с которой я разделался. Выследил после майдана, а потом утром утащил в подвал.

Он показывал фотографии, изображавшие страшно изуродованное тело с выжженной свастикой на весь живот, с отрубленными конечностями, на одном из снимков мелькнуло лицо девчонки с забавной родинкой в виде сердечка.

– Ты лучше бы фотки «до» делал, на кой черт нам на это смотреть? – Возмутились все. – Здесь на войне насмотрелись.

– Но ведь это история! История! С чего все началось. С чего Я состоялся. – Огромный мускулистый нацист произносил последние слова с искренним чувством гордости за то, кем он в итоге стал и к какой черте его подвела жизнь с ее неисповедимыми путями. Его не смущал ни мрак подземелья, ни желтый тревожный и казавшийся каким-то больным, нездоровым свет редких ламп, ни ограничения в питании и лекарствах, ни зыбкость будущего, ни вскрывшийся к данному часу обман со стороны высшего руководства армии, которое не желало их спасения, а предпочло бы, чтобы националисты навсегда остались мучениками, похороненными в подземельях «Азовстали».

И только Парфен впал в ступор и не участвовал в споре и общем гомоне. Яростный луч прорезал шаткое от бесконечно принимаемой дури сознание, он что-то искал, блуждая в полутьмах похороненной памяти. Поразительно, но озарение снизошло на Парфена за несколько мгновений до того, как он вспомнил и понял, почему фотографии жертвы сослуживца ошеломили его. Вдруг произошло то, что еще минуту назад и вообразить было нельзя, потому как это было невозможно, совершенно неосуществимо… Но это невозможное случилось вопреки всему, вопреки доводам рассудка остается только писать эти строки: тупое и озлобленное лицо Парфена неожиданно преобразилось, острые черты размягчились, глаза заблестели по-иному, выдавая то от человека, что в нем еще, вероятно, было. Свет, необъяснимый, неописуемый, не имеющий ни оболочки, ни цвета, ни запаха, ни звука, какой исходит из глубины человеческих глаз, когда он испытывает сильное чувство добра, справедливости, жалости – быть может, это свет души, какой распознать может только человек, а не машина, потому нет слов, чтобы подробно, в мельчайших деталях описать о нем… Как бы то ни было, но все это было теперь в нем. Парфен вспомнил Таню, соседскую девчонку из Крыма, которую он мог спасти от нациста, но не спас, потому что торопился на работу, потому что не было времени, потому что был уставшим от работы, жены, детей и из-за бесконечного числа других причин, ни одна из которых