Взяв ребенка, Самуил Барцель отворил дверь в узенькую, холодную комнатку. В ней не было никакой мебели, кроме постели. Окно покрывал узорчатый лед.

Мальчик не отрывал взгляда от князя. Что это означало? Было ли это вызвано только добротой Эбергарда? И как объяснить странное чувство, овладевшее князем, когда он с таким участием смотрел на ребенка?

Доктор вскоре убедился, что серьезных повреждений у мальчика нет, хотя малыш горько плакал всякий раз, когда доктор ощупывал его, это были всего лишь ссадины от удара. Но он тотчас замолчал, когда Эбергард, улыбаясь, подошел к нему.

– Это прелестный ребенок, – говорил Самуил Барцель, – и при больших средствах из него вышла бы умная голова. Подумайте, ведь ему только четыре года, а он все понимает. Старая Урсула не особенно расположена к нему, у нее есть на то свои причины. Он ищет у меня защиты, но так как времени у меня немного, то он и норовит всегда убежать из дому. Сначала он стоит у ворот, но как только увидит, что никто за ним не присматривает, перебегает дорогу и усаживается где-нибудь под деревом в Вильдпарке. Там он играет с цветочками, с камешками и забывает подчас о пище и питье. Когда мы находим его там, строго наказываем!

– Бедный мальчик! – сказал Эбергард с чувством. – Если бы только он не был немым!

– Да, это печально! Он сделался немым, но, благодарение Богу, слух у него очень развит! Не думайте, что от рождения он был таким здоровым! О нет! Я еще не видывал такого маленького и болезненного существа и никогда не предполагал, что он останется жить. Теперь же он просто крепыш. Если бы я только мог больше заниматься им!

– А не согласились ли бы вы отдать его? – тихо спросил Эбергард.

Могильщик с удивлением посмотрел на высокого господина.

– Нет, я не могу отдать его вам. Прежде, когда старая Урсула предоставляла мне все хлопоты о нем и когда я должен был бросать работу ради этого слабого ребенка, тогда порой мне приходила мысль отдать его богатым людям. Но теперь! Нет. Теперь я не в силах этого сделать.

– Если вы когда-нибудь передумаете или если обстоятельства заставят вас поручить этого мальчика другим, то вспомните обо мне – вот моя визитная карточка.

– «Князь Эбергард фон Монте-Веро!» Ожидал ли я такую честь? Не стесняйтесь, говорите, благородный человек. – разволновался могильщик.

– Если у вас не хватит средств для воспитания мальчика и это будет для вас в тягость, обратитесь ко мне за помощью. У меня нет детей. Был ребенок, но я его потерял! И я хотел бы по крайней мере быть полезным другим! Прошу вас, помните об этом.

– Вы редкий, благородный человек! – воскликнул могильщик. – Я вам обещаю, в случае надобности, воспользоваться вашим благодеянием. Принять его от вас не стыдно. Я сам не знаю, что побуждает меня говорить таким образом. Вероятно, вы сами тому причиной. Говорить так – не в моих правилах. Я говорю коротко и грубо. Благодарю вас и доктора за оказанную вами помощь и любовь к Иоганну!

Эбергард протянул руку могильщику, потом приблизился к мальчику и поцеловал его открытый высокий лоб. Но прежде чем выйти, он остановился на мгновение, чтобы еще посмотреть на милое лицо Иоганна. Монте-Веро снова вернулся к ребенку, чтобы поцеловать его еще раз.

Малютка заплакал. Он тихо рыдал до тех пор, пока Эбергард не посадил его опять к себе на колени. Мальчик, улыбаясь, крепко обвил ручонками шею князя. Эбергард обещал малышу скоро навестить его.

Князю тяжело было расстаться с ребенком. Странные чувства овладели его душой, когда он покидал двор церкви Святого Павла.

XXXVII. Крик сумасшедшей

В Вильдпарке, в той его части, которая прилегает к дворцу принца Вольдемара, по ночам можно было слышать жалобные стоны, которые доносились откуда-то сверху. Те, кому надо было поздно вечером или рано утром проходить здесь, предпочитали выбирать другую, хотя и более дальнюю дорогу, лишь бы не слышать этих умоляющих и непонятных стонов. Все это давало пищу для суеверий. Вскоре разнеслись самые неправдоподобные слухи, и старые сказания вновь воскресли.

Дворец принца, как нам известно, находился в отгороженной части парка, которая принадлежала ему. Там, где эта часть соединялась с Вильдпарком, имелся глубокий пруд, его черная вода никогда не замерзала. Возле этого пруда, отделенного от дворцового парка решеткой, стояла полуразвалившаяся башня с маленькими решетчатыми окнами. В былые времена садовники складывали здесь свой инвентарь, теперь же ею никто не пользовался. Эта старая, сырая, мрачная башня снова заставила говорить о себе. Существовала легенда о том, что в прошлом столетии тут похоронили заживо юную девушку. Эта легенда и сам вид башни действовали на воображение. Старые люди, слышавшие умоляющие стоны близ пруда, утверждали, что те же крики раздавались по ночам и в годы их молодости. Они считали, что это душа девушки не находит покоя и время от времени обходит пруд и башню, испуская ужасные стоны. Эта девушка была дочерью принца, она была так хороша собой, что отец в диком исступлении надругался над нею.

Недоверчивые люди посмеивались над этими рассказами, но когда, желая убедиться в их нелепости, шли темной ночью к пруду, убеждались в обратном и должны были согласиться, что в природе есть нечто такое, что не укладывается в понимание человека.

Откуда исходили эти умоляющие, жалобные, а порой угрожающие стоны, пока останется для нас тайной.

В ночь после случая в Вильдпарке, когда князь Монте-Веро спас барона Шлеве от ярости толпы, камергер, отправившись вечером вместе с принцем Вольдемаром во дворец, представил королю происшествие в ложном свете, отметив опасное влияние князя Монте-Веро на народ.

Взволнованный этим рассказом, король решил при первом же удобном случае намекнуть князю, что таким свободным умам лучше приводить в исполнение свои планы в девственных лесах Америки, чем в его королевстве. В последнее; время любовь короля к князю все уменьшалась, а партия, враждебная Монте-Веро, обретала все большую силу.

Камергер был доволен результатом своих происков и радовался, что может сообщить аббатисе о скором падении Эбергарда. А пока вместе с принцем Вольдемаром он возвращался к себе во дворец.

Принц в последнее время замкнулся в себе. Шлеве давно уже заметил, что он находится в грустном расположении духа, и считал, что даже догадывается о его причине.