Я встречал мало писателей, настолько похожих на то, что они пишут, — то же неусыпное внимание, полное отсутствие эгоцентризма, та же улыбка и доброта. Я с раздражением, почти с презрением думаю о писателях, недооценивающих такую доброту, с презрением к их глупости (Es gibt viele Arten Dummheit und die Gescheitheit ist nicht die beste davon[395]), потому что они недооценивают эту редкую жемчужину, поскольку жемчуг уже не в моде. Глупы и комичны писатели, вставшие на ходули, чтобы всех удивить, кто очаровывая, кто возмущая, не желая помнить, что все это — НИЧТО: pulvis, cinis et nihil[396].

Nihil перед лицом смерти, которая ЕСТЬ и которую мои современники в упор не хотят замечать.

И еще я не могу здесь не вспомнить с сердечным поклоном «пани из киоска», главного товарища и жену Чеслава, стоящую сегодня у его свежей могилы.

Пусть Господь даст самому человечному из наших писателей Вечный Свет.

26. «Заплести косу»

Корнель Кшечунович, бывший командир 8-го уланского полка и историограф того же полка, прислал мне изданную за свой счет книгу о друге[397]. Этим другом был Леон Сапега, летчик, кавалерист (офицер 8-го полка), путешественник, солдат АК, погибший в 1944 году от ранения осколком гранаты.

Большое достоинство этой книги — в ее добросовестности в каждой детали, без намека на так популярные сегодня в Польше vie romancée[398] — это книга-свидетельство.

Она свидетельствует не только о событиях (самой художественной получилась глава VI — 1920 год, бои кавалерии, прикрывавшей отступление польских войск с Украины), но и о ментальности лучших представителей того слоя, к которому принадлежали покойный Леон Сапега и Корнель Кшечунович.

Автор начинает с генеалогии рода Сапега, перечисляет тех, кто пал в борьбе за Польшу со времен с Барской конфедерации и Наполеоновских войн, восстаний и вплоть до двадцатого года и последней войны.

Описывается молодость Леона, его служба в авиации и в австрийской, а затем в польской кавалерии (Сапега был ранен в 1920 году в боях 8-го уланского полка), его общественная работа, депутатский срок, путешествия в Африку, тюрьма гестапо, АК и смерть от ран во время наступления Красной армии. Сложно представить себе более солдатскую и одновременно более «сенкевичевскую» по стилю книгу.

Отмечая в предисловии влияние повстанческой традиции, которое он испытал с детства, в частности, благодаря Дмитро Бояньскому, кучеру, пришедшему в его семью из сапеговского Красичина («когда мы, панич, пойдем на восстание?») и сделавшему автора книги «пламенным солдатом и патриотом», Кречунович добавляет: «Тогда я читал „Огнем и мечом“, воображал великолепные батальные сцены, но не мог предположить, что мне будет суждено пережить этот роман наяву в 1920 году».

Войнушка! Войнушка![399]

Когда в конце книги он пишет о смерти Иоанны Бельской, урожденной Сапеги, племянницы Леона, и ее мужа, убитых в 1965 году в провинции Киву в Конго, на плантации, основанной Леоном, то добавляет: «Они погибли на посту на новых, сколь же далеких Диких Полях», — и это еще один среди многих взгляд на современность глазами Сенкевича.

Множество противоречивых мыслей пробудила во мне эта книга, написанная сердцем, множество воспоминаний, заглушенных позднейшими событиями. Удастся ли мне здесь хоть отчасти их набросать?

Читая о том, что для Леона Сапеги, человека глубокой патриотической традиции и при этом австрийского офицера с большими связями, падение австро-венгерской монархии было «полной неожиданностью», в первую минуту я возмутился — неужели? Или Сапега жил в другом веке, в другой реальности, не зная, что происходит и надвигается? Но сам я, когда попал в 1917 году в Петербурге на uskoriennyj kurs praporszczykow в Пажеском корпусе, а всего через месяц революция за пару дней развалила царское правительство, а еще через несколько месяцев большевики пришли к власти, — разве предвидел эти события? Ранней весной 1920 года Леон Сапега возвращается из-за границы — автор пишет, что «политическая ситуация в Польше казалась ему прекрасной. Тогда как раз началось польское наступление на Украину, Киев был взят через несколько дней, казалось, что самые смелые мечты о Польше от моря до моря воплощаются». И только ситуация на фронте в июне 1920 года (советское контрнаступление) «вызывала некоторые сомнения» (разрядка моя). Я протер глаза: июнь 1920 года! Как наивно и беспечно смотрели мы на тогдашние события, кто, кроме Пилсудского и его окружения, понимал всю опасность ситуации. Невероятное впечатление производит одновременное прочтение этой книги, такой польской в своем патриотическом оптимизме, и «Войны и мира» Медзиньского[400], одного из приближенных Пилсудского в то время, человека, бывшего вдобавок его «информатором по делам России». Работа Медзиньского освещает 1920 год сверху, в контексте международной ситуации, намерений Ленина и Троцкого, оценок и ошибок государственных лиц, докладов о положении в Польше западных дипломатов и военных attachés, игру Англии, очень невыгодную Польше, высказывание Троцкого на VIII Съезде партии, еще в 1919 году, о скорой победе над буржуазной Польшей — в присутствии нисколько не протестовавшего Ленина.

Но разве могли мы выиграть эту войну, если бы не сонмы таких поляков, как Сапега, как Кшечунович, начитавшихся Сенкевича, оптимистов вопреки всему и вся, для которых эта война была продолжением «Огнем и мечом». В книжечке Кшечуновича нет ни слова о революции в России. Автор только упоминает о «дичи», дичи с Востока. Для поляков это не новость, чем же еще занимались Скшетуские, Вишневецкие, Володыевские, как не били дичь с Востока. Легионеры, молодежь, слепо верящая Пилсудскому, молодежь радикальная, революционная, была в армии меньшинством, а сам Пилсудский для многих блестяще подготовленных польских военных казался опасным леваком, чуть ли не тайным союзником Ленина.

А ведь эта дичь с Востока управлялась и направлялась на Польшу самыми выдающимися людьми того времени, которые не только сражались за революцию, но и создавали новую концепцию революционной борьбы, новую технику завоевания мира, где Польша была лишь второстепенной преградой,