Шрифт:
Закладка:
Приглашение было принято; таинство осуществилось согласно предписанным обычаям, ритуалам и церемониям, и с того дня (23 июня 1825 года) Профессор счастлив, что сохранил в королевском суде одного из его самых достойных столпов.
Действие и опасности крепких напитков
Искусственная жажда, о которой мы уже упоминали (в «Размышлении VIII»), та, что прибегает к крепким спиртным напиткам с целью моментального облегчения, становится со временем столь сильной и привычной, что те, кто отдается ей, не могут даже ночью обойтись без спиртного и вынуждены вставать с постели, чтобы ее утолить.
Тогда эта жажда становится настоящей болезнью, и если человек доходит до такого состояния, можно с уверенностью предсказать, что жить ему осталось всего пару лет.
Я побывал в Голландии вместе с одним богатым коммерсантом из Данцига, где он держал крупнейшее торговое предприятие, которое занималось розничной продажей водки.
«Сударь, – сказал мне этот патриарх, – во Франции даже не подозревают об объемах торговли, которую мы ведем от отца к сыну уже больше века.
Я внимательно наблюдал за рабочими, которые нанимались ко мне; когда они окончательно отдаются своей наклонности к крепким напиткам, слишком распространенной у немцев, то почти все приходят к своему концу одним и тем же образом.
Сначала они выпивают всего лишь маленький стаканчик водки утром, и этого количества им достаточно в течение нескольких лет, – впрочем, это свойственно всем рабочим, и тот, кто с утра не выпьет стаканчик, будет осмеян всеми своими товарищами. Затем они удваивают дозу, то есть выпивают стаканчик утром и столько же в полдень. Так продолжается года два-три; потом они регулярно пьют утром, в полдень и вечером. Вскоре они доходят до того, что пьют в любое время, но предпочитают водку, настоянную на гвоздике. И вот тут можно быть уверенным, что им осталось жить самое большее шесть месяцев: они высыхают, их охватывает жар, а после того, как они попадают в больницу, их уже никто не видит».
Пьяницы. Гравюра. 1772
Кавалеры и аббаты
Я уже дважды упоминал эти две разновидности гурманов, коих уничтожило время.
Поскольку они исчезли более тридцати лет назад, бóльшая часть нынешнего поколения их не видела.
Возможно, они вновь появятся в конце века; но, поскольку подобный феномен требует совпадения многих случайностей в будущем, я думаю, что немногие из тех, кто живет сегодня, станут свидетелями этого возрождения.
А посему необходимо, чтобы я в своем качестве живописателя нравов прикоснулся к ним кистью, и, дабы преуспеть в этом, придется позаимствовать следующий пассаж у одного автора, который мне ни в чем не отказывает[257].
«Вообще-то, согласно обычаю и правилам именовать кавалерами полагалось только тех, кто награжден каким-либо орденом, либо младших отпрысков титулованных родов; однако многие из иных „кавалеров“ посчитали полезным самолично возвести себя во дворянство[258], но если носитель такого титула был воспитан, образован и обладал приятной наружностью, то по всеобщей беспечности того времени никто не обращал на это внимания.
Кавалеры были, как правило, видные мужчины со шпагой на боку, шаг у них был пружинистый, голова высоко вскинута, нос по ветру; все они были игроки, вольнодумцы, распутники, задиры и составляли основную часть свиты известных красоток.
Еще они отличались изрядной храбростью и тем, что слишком легко хватались за шпагу. Порой достаточно было просто взглянуть на них, чтобы нарваться на вызов.
Именно так кончил шевалье де S., один из наиболее известных „кавалеров“ своего времени.
Он искал безопасной ссоры (то есть такой, за которую не придется расплачиваться) с неким молодым человеком, совсем недавно приехавшим из Шароля, и они отправились драться на пустырь за Шоссе д’Антен, который тогда был довольно топким местом.
По тому, как новоприбывший обращался с оружием, S. прекрасно понял, что имеет дело отнюдь не с новичком, но все же счел своим долгом „прощупать“ его; однако при первом же движении, которое он сделал, молодой провинциал немедленно нанес ему удар, да такой сильный и точный, что шевалье умер еще до того, как упал на землю.
Один из его друзей, свидетель дуэли, долго и молча оценивал столь молниеносно нанесенную рану, а также путь, который проделала шпага. „Прекрасный удар! Из четвертой позиции прямо в точку, – сказал он вдруг, собравшись уходить. – До чего же верная рука у этого молодого человека!..“»
Другого надгробного слова покойный не удостоился.
В самом начале революционных войн большинство кавалеров записались в батальоны, другие эмигрировали, остальные затерялись в толпе. Выжившие, коих осталось немного, еще узнаваемы по повадке, но они исхудали и с трудом волочат ноги из-за подагры.
Раньше, когда в благородных семействах было много сыновей, одного обязательно прочили для церковной стези: он начинал с получения простых бенефициев, которые покрывали расходы на его образование, после чего становился одним из князей церкви – аббатом, то есть настоятелем монастыря, коммендатарием[259] или епископом, в зависимости от того, имел ли он больше или меньше склонности к апостольскому служению.
Это был законный тип аббатов; однако имелся еще и подложный, и многие молодые люди, имевшие некоторый достаток, но при этом не рвавшиеся ловить удачу в кавалерстве, приезжая в Париж, именовали себя аббатами.
Не было ничего удобнее: слегка изменив свой наряд, они придавали себе вид бенефициария, что позволяло им быть со всеми вровень, – с ними обходились уважительно, их обласкивали, их общества искали, поскольку не было такого дома, в котором не содержали бы собственного аббата.
Аббаты были приземисты, коренасты, полноваты, прилично одеты, ласковы, любопытны, чревоугодливы, бдительны, чутки, вкрадчивы. Те, что остались, стали жиреть и сделались святошами.
Не было жребия более завидного, нежели удел богатого приора или аббата-коммендатария: всеобщее почтение, деньги, никакого начальства над собой и ничего не надо делать.
Можно надеяться, что кавалеры еще вернутся, если достаточно продлится вожделенный мир; однако порода аббатов, если только не произойдет большого изменения в управлении церковными делами, будет утрачена безвозвратно; нет больше синекур, а духовенство вернулось к принципам первоначальной Церкви: beneficium propter officium[260].
