Шрифт:
Закладка:
На том беседа и закончилась; утром офицер уехал и вскоре оказался в рядах армии Конде. Но, глядя на все, что происходило как в самой этой армии, так и вокруг нее, он быстро заключил, что надо оставить надежду вернуться во Францию через эту дверь. А вскоре и на себе самом испытал притеснения, с которыми там сталкивались люди, ревностно служившие королевскому делу, но не имевшие никаких титулов и званий; и когда позже его несправедливо обошли чином или что-то в этом роде, он счел это вопиющей несправедливостью.
Тогда-то ему и вспомнились слова ткача; некоторое время он обдумывал их, а потом сделал свой выбор: покинул армию, вернулся в Мондон и, представ перед ткачом, попросился к тому в ученики.
«Я не упущу случая сделать доброе дело, – сказал старик. – Столоваться вы будете со мной; я знаю только одно ремесло и научу вас ему; у меня только одна кровать – вы разделите ее со мной; будете работать так в течение одного года, а по окончании этого срока начнете работать на себя. И заживете счастливо в стране, где труд почитается и поощряется».
На следующий же день офицер принялся за работу и так преуспел в этом деле, что уже через полгода его учитель объявил ему, что уже ничему не может его научить, что считает заботы, которые уделял ему, оплаченными и что отныне все, что он сделает, пойдет в его собственный карман.
Когда я снова завернул в Мондон, новый ремесленник уже заработал достаточно денег, чтобы купить себе ткацкий станок и кровать; он работал с необычайной усидчивостью, и к нему испытывали такой интерес, что лучшие дома в городе договорились по очереди устраивать ему обед каждое воскресенье.
В этот день он надевал свой мундир и возвращал себе свои права в обществе, а поскольку он был весьма любезен и хорошо образован, то был с радостью принят и обласкан всеми. Но в понедельник он снова становился ткачом и, проводя время в таком чередовании, был не так уж и недоволен своей судьбой.
К этой картине преимуществ, которые дает предприимчивость, я добавлю другую, в совершенно ином роде.
В Лозанне я встретил одного эмигранта из Лиона, высокого красивого мужчину, который, лишь бы не работать, довел себя до того, что ел всего два раза в неделю. И он умер бы от голода за милую душу, если бы один сердобольный городской негоциант не открыл ему кредит у местного третёра, чтобы он мог обедать по средам и воскресеньям.
Эмигрант приходил в назначенный день, наедался до отвала и уходил, заодно прихватив с собой довольно увесистую краюху хлеба – так было условлено.
Этот добавочный паек он растягивал как можно дольше, пил воду, когда болел желудок, проводил часть времени, валяясь в постели, в пустых, но не лишенных приятности мечтаниях, и таким образом доживал до следующего приема пищи.
Когда я с ним познакомился, он жил так уже три месяца; он не был болен, но во всем его существе сквозила такая вялость, лицо так осунулись, а между носом и ушами присутствовало что-то настолько нездоровое, что на него было больно смотреть.
Я удивился, что он подвергает себя таким мучениям, вместо того чтобы попытаться как-то использовать самого себя, и пригласил его в свой трактир, где он так священнодействовал, что меня от этого дрожь пробирала. Но повторять этот опыт я не стал, потому что люблю, когда люди стойко борются с невзгодами и, если надо, следуют заповеди, обращенной к роду человеческому: «Работай»[245].
Какие славные обеды устраивали мы тогда в Лозанне, в «Серебряном Льве»!
За пятнадцать батценов (2 франка 25 сантимов) мы перебирали три полные перемены блюд, где среди прочего была хорошая дичь с окрестных гор, превосходная рыба из Женевского озера, и все это мы вволю запивали белым винцом, прозрачным, как родниковая вода, которое не отпугнуло бы даже зараженного бешенством с его водобоязнью.
Почетное место за столом было забронировано каноником собора Парижской Богоматери (надеюсь, он все еще жив), который был в «Серебряном Льве» как у себя дома, и keller[246] непременно подавал ему все, что было в меню самого лучшего.
Он оказал мне честь, выделив меня среди других и пригласив в качестве своего секретаря в область, где проживал; но я недолго пользовался этой привилегией: события увлекли меня, и я отправился в Соединенные Штаты, где нашел приют, работу и спокойствие.
……………………………………………..
……………………………………………..
……………………………………………..
……………………………………………..
Я закончу эту главу рассказом об одном случае из моей жизни, который наглядно доказывает, что нет ничего надежного в этом дольнем мире и несчастье может застигнуть нас врасплох там, где мы меньше всего ожидаем.
Я возвращался во Францию, покидая Соединенные Штаты после трех прекрасно проведенных там лет, где так удачно нашел все, что просил у Неба (а оно вняло моей мольбе), и в эти трогательные минуты, которые предшествуют отплытию, надеялся лишь не стать в Старом Свете несчастнее, чем был в Новом.
Счастьем своим я был обязан главным образом тому, что, едва оказавшись среди американцев, уже говорил как они[247], одевался как они, весьма остерегался быть остроумнее, чем они, и находил превосходным все, что бы они ни делали, платя за их гостеприимство снисходительностью, которую считаю необходимой и советую ее всем, кто может оказаться в подобном положении.
Так что я спокойно покидал страну, где со всеми прожил в ладу, и во всем мироздании не было ни одного двуногого без перьев[248], кто испытывал бы в тот миг больше любви к себе подобным, чем я, как вдруг случилось происшествие, совершенно не зависевшее от моей воли, но которое чуть не толкнуло меня к трагическим последствиям.
