Шрифт:
Закладка:
На нашей бумаге атаман сделал надпись, советуя съезду обратить серьезное внимание на комитет бежавших и вступить в переговоры с сестрой милосердия М.А. Нестерович и подпрапорщиком Андриенко.
Атаман сказал еще, что в Оренбурге вся городская управа – сплошь большевики, но он прикажет ей выдать мне удостоверение в том, что «команда бежавших прибыла в распоряжение Оренбургской городской управы и будет разослана по местным фабрикам».
Это удостоверение имело цену в глазах Московского совета. Мы простились с офицерами, приехавшими из Москвы, они отправились на какую-то станцию. Дутов просил поддерживать связь с ним, не доверяя казакам, среди которых шла энергичная большевистская агитация. У Дутова мы пробыли часа четыре, а затем – в городскую управу, где все было исполнено по приказу атамана. Тогда я вспомнила, что без бумаг никак нельзя в Новочеркасск ни мне, ни Андриенко, – хоть в Москву возвращайся! Но и тут поспела помощь. Я получила удостоверение об отправке Оренбургской управой 30 человек в Ростов-на-Дону. Таким образом, все устраивалось великолепно.
7 ноября вечером мы выехали в Новочеркасск. Билеты были официально выданы до Ростова-на-Дону. Сели в вагон 3-го класса. Предстоял длинный и опасный путь. Настроение среди оренбургских казаков было отличное, дружно возмущались расстрелами офицеров. В вагон заходили казаки, караулившие на станции. Говорили о большевиках, негодовали, рассказывая о задержке вагона с бомбами и оружием по дороге из Ташкента в Самару.
Подошел поезд, прицепили к нему наш вагон, и в 10 часов вечера мы тронулись – через Пензу.
Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в вагоны на страх буржуям. Чуть остановка – пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров.
В Пензе наши офицеры отправились с матросами на базар, будто за водкой, а на самом деле – искать офицеров, чтобы спасти. Нелюбовский подлинно смахивал на большевика и дурачил матросов, почтительно слушавшихся его. Он привел с собой босого офицера, оказавшагося поручиком Трофимовым, бежавшим из Ташкента, – совсем полусумасшедшего вида. Его уложили в нашем вагоне, снабдив нужными бумагами. Было и страшно, и смешно, когда вдруг вернулся Нелюбовский с тремя пьяными солдатами; мы вообразили, что он арестован, но солдаты стали угощать меня шоколадом, поминали мою работу в плену и жалели, что все деньги и награбленные золотые вещи выменяли на водку, – а то бы мне отдали.
Нас окружила буйная толпа. К счастью, подоспел поезд, в который надлежало перейти: вагон наш выбыл из строя. Поезд был сплошь переполнен пьяной солдатней; многие сидели, высунув ноги в окна. Тут помог местный революционный комитет, приказавший очистить для нас три купе 2-го класса. Погрузились.
В одном из купе лежал какой-то босяк. Нам заявили, что это больной солдат. Только тронулся поезд, больной очнулся и стал молча нас оглядывать. Нелюбовский с ним заговорил. Больной недоумевал, куда девались спутники. Ему ответили, что вышли в Пензе. На вопрос, куда сам едет, он ответить не мог. Я почувствовала, что это тоже офицер, и тотчас успокоила его – свои, дескать, и попросила ничего не скрывать от нас. Действительно, мнимый солдат рассказал, что дрался под Ташкентом и что избитого и голого его взяла с собой партия дезертиров. Рассказывая, он не выдержал – расплакался. Фамилия его была Губарев. Андриенко тотчас же выдал ему соответствующее удостоверение. Так, в Пензе нам удалось спасти еще двух офицеров.
Дорога делалась все тяжелее. В вагоне было холодно. Наконец остановились в Лисках – на перроне валялись трупы расстрелянных офицеров. Все ездившие на Дон хорошо помнят эту станцию. Пока мы стояли на ней, произведен был строжайший обыск. Мы не имели оснований бояться – все у нас было в полном порядке. И все-таки насторожились: лишь бы доехать до Черткова – границы донских казаков!
Все прошло благополучно. Добрались и до Черткова. Полная перемена. Тишина, порядок. Вышел офицер проверять бумаги. Я сказала, что едем в Новочеркасск, показала бумагу Дутова.
10 ноября утром – в Новочеркасск. На станции порядок, нас обступили, расспрашивая, как и откуда и что в Москве. Отправили на Барочную, № 36, где находился штаб зарождавшейся армии.
Кто был тогда в Новочеркасске, тот должен хорошо помнить это здание – колыбель добровольчества. Меня удивило, что так свободно было войти. Внизу даже часового не видно. Мы поднялись во второй этаж, встретив много офицеров, кадет и гимназистов. Юные воины засуетились: «Приехали, приехали!» Всюду эти дети, дети, подумала я. Ко мне подходили здороваться даже незнакомые офицеры. Оказалось – все приехали сюда по нашим комитетским документам. С Андриенко многие лобызались. Вдруг офицеры встали. Вошедший генерал обратился ко мне с приветствием от имени гонимого офицерства. Он расцеловался с Андриенко и провел нас в кабинет генерала Эрдели (командующий армией во время мировой войны).
Рабочий кабинет был обставлен весьма скромно, стол завален бумагами. Генерал Эрдели говорил спокойно и тихо. В дверь постучали, вошли два полковника. Генерал представил их: командир Георгиевского полка полковник Кириенко и полковник Святополк-Мирский[218], того же полка.
Как я обрадовалась, когда за ними вошел и полковник Дорофеев[219]. У дверей толпились офицеры, разглядывали нас. Заметив это, генерал Эрдели заявил, что мне нужен отдых после чуть ли не кругосветного путешествия. Генерал распорядился о квартире для меня и Андриенко и приставил ко мне, в качестве личной моей охраны, двух офицеров. Генерал попросил остальных выйти, а потом, узнав, что мы намерены возвращаться еще сегодня, отпустить нас не согласился: ведь генерал Алексеев получил от нас деньги, первые, присланные для армии, он непременно захочет нас лично поблагодарить!
Говорил генерал Эрдели о моей работ, о которой тогда складывались легенды, особенно об освобождении офицеров из «Дрездена» в первую ночь. Я передала письмо атамана Дутова и все бывшие со мной бумаги. Генерал удивлялся, как удается мне так гладко перевозить офицеров и откуда берутся средства. Я рассказала об обещании Второва дать 100 000 рублей, но генерал возразил, что это обещание, вернее всего, обещанием и останется. Тут же попросил при вывозе из Москвы отдавать
