Битов представлял собой редкий для русской литературы тип писателя-интеллектуала. Вероятно, среди его современников только Иосиф Бродский соответствовал этим же критериям интеллектуальной и культурной сложности создаваемых текстов. Нельзя сказать, что Битов делал ставку на умного, образованного читателя, но его влекло в эту набоковскую сторону, когда совокупность создаваемых образов, естественность развития сюжета содержат в себе также иное пространство, в которое необходимо попасть, а потом найти выход из лабиринта отголосков прежних авторских мотивов и любимых тем. Интеллектуализм Битова и тогда и сейчас понимается совершенно естественно, как непосредственная атмосфера его книг, дающая возможность воспринимать сам текст не только как некую совокупность слов и их художественную взаимосоединенность, но как внезапное обнаружение и другого пути понимания человека и мира.

Он был человеком и писателем широкой и свободной мысли. К сожалению, не все, о чем он размышлял и говорил, вошло в его тексты. Я, неоднократно присутствуя при этих бесконечных монологах Андрея Георгиевича, попадал под их гипнотическую силу и всякий раз клял себя, что ленился все это записывать хотя бы и на телефон. Под рюмочку любимой Черноголовки, бесконечно скатывая, собирая свою очередную сигаретку, он продолжал и продолжал объяснять не столько присутствующим, но, скорее всего, самому себе какие-то важные вещи, забираясь в такие высоты, где может не сломать шею, как сказал другой классик русской литературы, лишь очень образованный человек.

В наших беседах во время его приездов в Вильнюс это происходило везде – в знаменитом кафе «Неринга», где продолжал жить дух Стасиса Красаускаса и Иосифа Бродского, дух вольнодумства и интеллигентских мечтаний о свободе и бесцензурном государстве, при посещении могилы Григория Александровича Пушкина, младшего сына великого поэта в усадьбе Маркучяй, на кафедре в старинном Вильнюсском университете, где продолжал звучать голос Адама Мицкевича, на встрече со студентами, в незаметных забегаловках старого Вильнюса – с ним никогда не было скучно. Самые простые и обыденные темы обсуждались с ним легко и без напряжения, хотя, конечно, почти все время речь шла о литературе, искусстве, его встречах и памятных разговорах со знаменитыми собеседниками.

Он никогда не выглядел и не был снобом, но всегда чувствовалась какая-то дистанция между ним и собеседником. Зазор был всегда, и он по-своему отражал петербургскую его особую интеллигентность, которая не опускается до панибратства, но и не воздвигает каких-либо особых преград в общении.

Во время встреч Битова со студентами, преподавателями, писателями я делал по мере возможности немало фотографий, и сейчас по прошествии многих лет с удивлением вижу на них частую улыбку Андрея Георгиевича, иногда даже стеснительную, когда, вероятно, его удивляли вопросы, и он не мог понять, насколько серьезно необходимо отвечать.

Кто-то, конечно, знал его лучше, чем я, но мне сейчас кажется, что другой стороной его натуры была скрытая человеческая нежность к тем немногим людям, которые ему нравились и которых он любил. А вообще, нужна новая глава в истории русской литературы XX века, которая особым образом все это увяжет воедино – Чехова, Бунина, Набокова и вот – Битова. Теперь уже – да, и нечего начинать полемику, настолько это стало очевидно. Что же до не очень внятной реакции читающей публики на его уход, – что же, в России так почти всегда и бывает… Благодарность и тоска придут чуть позже… Они уже здесь, с нами.

И вместо эпилога. Неожиданно разговорившись с одним ученым-орнитологом, я выслушал страстный его монолог о вредности современных ветряков, производящих электроэнергию, для мигрирующих птиц, привыкших к своим траекториям за многие десятки тысяч лет и гибнущих целыми стаями от столкновения с этими бездушными монстрами, вдруг появившимися на их пути. И закончил он замечательно: «Вот нужен сейчас какой-нибудь писатель, из крупных, который написал бы об этом, как сделал в свое время этот русский, по фамилии Битов. У нас книга «Птицы», написанная на материале его пребывания в Ниде, его наблюдения над птичьими тропами, и птичьим заповедником является чем-то вроде свидетельства необходимости нашей работы, которую и посейчас приходится пускать в дело». Думается, Андрей был бы рад услышать такое признание о важности того, что он делал в литературе, а по сути, в жизни.

Ословленная жизнь

О Светлане Семеновой

Когда-то, еще в раннем детстве, будучи, как все в семье, крайне увлечен любой книжкой, какая только попадалась под руку – и было не столь уж важно, о чем она была – с картинками или без них, толстая или тонкая, но сам вид книги, ее обложка, шрифт, запах, ее вес казались чем-то важным и необходимым, тогда же и возникло то таинственное чувство, не очень понятное для ребенка, что слова каким-то образом замещают реальность. Но сами книги казались делом, чуть ли не более серьезным, чем текущая жизнь за стенами дома.

Очевидно было, что книги надо читать, их надо любить, в них рассказывались какие-то поразительные истории о людях, которых ты никогда не увидишь, открывались миры американских индейцев, смелых и отважных путешественников и изобретателей Жюль Верна, пионеры по имени Тимур или Васек Трубачев становились необычайной реальностью, и были такими же живыми и близкими товарищами, как и ребята из соседнего двора.

Кто, зачем, для чего придумал книгу, почему их было так интересно читать, детское сознание, конечно же, не задумывалось. Это была какая-то важная добавка к твоей жизни, которая внешне не должна была быть обязательной, но она такой была. Страсть к чтению, превратившаяся потом в профессию, несла, однако, в себе какой-то червячок сомнения в серьезности этих выдуманных миров при встрече с книгами, которым отчего-то не верилось. Там, правда, были свои скрытые ходы и пласты, которые со временем открывались и потрясали – от первых, с замиранием духа слежений о путешествиях и приключениях, поведения и переживаний героев, до восприятия необычайно чувственной стороны текста книг – как сейчас помнится первое замирание сердца, с которым воспринималось описание женской красоты, поцелуев героев.

«Образование чувств», о котором писал Флобер, через книгу было гораздо убедительнее и сильнее, чем жесткие и примитивно-конкретные уроки сексуальности и полового просвещения, которые преподавали во дворе старшие по возрасту пацаны.

Отчего-то все это вспомнилось, когда я стал заново перелистывать и перечитывать книги Светланы Семеновой, понимая, что к ним уже никто не добавит ни строчки, и список их будет именно таким, каким она его оставила нам. Правда, теплится надежда, что в архиве сохранились неизданные страницы ученого, и они могут еще увидеть