в 1968 году в скромном издательстве «Просвещение», что предполагало как бы ориентированность на некую дидактичность и прикладываемость к школьному изучению литературы. На самом деле, взяв ее в руки, ты тут же наталкивался не только на легкий {одомашненный, в каком-то смысле) философский язык его автора, судившего об эпическом роде литературы, опираясь на античные образцы и, как становилось понятно дальше, на эстетику Гегеля, но тут было место для Гомера, Толстого, Шолохова. Григорий Мелехов совершенно свободно рифмовался с героями античных поэм – и все они жили в великом и изумительном мире литературы, о котором так много знал и увлеченно рассказывал автор книги.

Поэтому в дальнейшем, будучи еще студентом Вильнюсского университета, я искал его книги, статьи, любые другие публикации в журналах и научных сборниках. И каждый раз Гачев оправдывал мои ожидания, так как ход мысли, примеры и отсылки к русской и мировой литературе были оригинальны, свежи и привлекали пробивавшейся сквозь напечатанные строки свежестью фантазии и свободы – интеллектуальной, разумеется. Это уже позже я узнаю о его репрессированном отце, известном болгарском искусствоведе и деятеле Коминтерна, познакомлюсь с женой Светланой Семеновой, о встречах с которой я рассказал выше, буду сотрудничать с дочерью Анастасией, блестящим исследователем русской философии и русской классической литературы, достойно продолжившей традиции родителей. Но это будет потом.

По логике своих воспоминаний я должен вспомнить еще одну важную гачевскую публикацию. Она была опубликована в «первом» томе (хотя формально тома не были обозначены) трехтомной Теории литературы, которую выпустил ИМЛИ (Институт мировой литературы) АН СССР. Особенно был хорош первый том, вышедший в 1962 году, в котором блистали молодые, дерзкие ученые – В. Сквозников, С. Бочаров, В. Кожинов, П. Палиевский и другие. Среди них был и Гачев. (Помню свой юношеский восторг, когда студентом я обнаружил этот том в букинистическом магазине Вильнюса. О, это был потрясающий магазин, который заслуживает немало превосходных слов, но об этом в другом месте).

Он подготовил громадную статью (раздел в томе), которая представляла собой как бы книгу в книге – «Развитие образного сознания в литературе». Она также самым сильным образом повлияла на мое мировосприятие и научные предпочтения. Чувствуемая философская база, удивительная начитанность, полет научного воображения (но не только), оригинальность концепции – все это было в работе Гачева. Это, правда, являлось характерной чертой всех участников того исторического тома Теории литературы при всех индивидуальных подходах и стилевом разнообразии. Это была блестящая, тонкая, богатая аргументами, свободная от идеологических банальностей, кроме вступительной статейки Я. Эльсберга, которая «прикрывала» эту научную свободу ссылками на какие-то решения властей, – филология. Подлинно мирового уровня. (Я. Эльсберг, известный по «доносительской» деятельности в 30-е годы, по-своему оправдался своим «кураторством» данного труда, да и других теоретических работ в ИМЛИ этих «оттепельных» лет, какие он возглавлял как завотделом теории института).

Многих молодых исследователей она просто вернула к нормальной интеллектуальной деятельности, поскольку основной массив литературоведческой продукции, особенно о советской литературе, читать было невозможно. Понятное дело, что в ИРЛИ и ИМЛИ, на некоторых кафедрах МГУ и ЛГУ (но не на всех), в некоторых центрах (Тарту, Донецк, Воронеж, Томск, добавлю сюда – Вильнюс) сохранялись традиции настоящей филологической и в целом гуманитарной науки. Были живы, и их работы выходили в свет, – А. Ф. Лосев, С. Аверинцев, Н. Конрад, Л. Гинзбург, В. Шкловский, Д. Лихачев, А. Панченко, Г. Фридлендер, Ю. Лотман, М. Гиршман, Б. Егоров и многие другие исследователи, но общий фон был серым и печальным.[15]

Поэтому работы молодых и не знающих ни о каких ограничениях ученых из ИМЛИ взорвали по-своему литературоведческий ландшафт тогдашней советской науки. Наряду с классическими трудами пушкинистов, исследователей Толстого и Достоевского, Чехова и Блока, открылся новый подход к исследованию мира литературы, который включал в себя как необходимую часть мировую культуру. Но даже на этом фоне блестящих исследователей, отличавшихся человеческой индивидуальностью, Гачев выделялся.

Впоследствии, встречаясь с ним в Вильнюсе на конференциях, на которые он приезжал вместе со своей супругой Светланой Семеновой, я не уставал поражаться его человеческой и профессиональной глубине, его сократовскому способу мышления о жизни. Встречи с ним и Светланой Григорьевной были для меня одним из главных эмоциональных и интеллектуальных наслаждений в период перехода от научной и преподавательской жизни в Вильнюсском университете в прежнем Советском Союзе к существованию в новой исторической и социальной среде. Мы стали детьми конца одной эпохи и начала следующей. Мы много и неформально общались во время их приездов (а их было несколько) на конференции в Литву, но это был больше психологический и личностный момент общения, в то время как с самых первых книг Гачева, какие я читал, меня интересовал его способ мысли. Влекла к себе его индивидуальная феноменология.

Мои предположения, большей частью интуитивные, подтвердились в том числе трудами Гачева в последний период его творчества, когда он одну за другой выпускал книги о своеобразии художественного сознания разных народов, определял глубинные истоки тех или иных культур, в широчайшем их разбросе – от североамериканской до киргизской, оригинальным образом интерпретировал миры писателей – от Айтматова до Достоевского. Его вулканический по творческим выбросам талант был близок талантам деятелей периода Возрождения, когда запасы знаний, глубина понимания культуры, тонкость философских наблюдений просто ошеломляли читателя, в том числе и квалифицированного. Подчас в своих построениях он настолько увлекался, что явно приписывал тем или иным художественным явлениям избыточную сложность. Но большой талант может быть более всего интересен там, где он заблуждается, и подчас нам просто сложно разобраться в ходе его мыслей и ассоциаций.

* * *

В этих кратких заметках будет представлен анализ своеобразия индивидуальной феноменологии Г. Гачева как своеобразного исследовательского метода, который включает в себя не только творческую личность ученого, но и своеобразным образом аккумулирует некоторые важные черты культурной эпохи, в рамках которой он творит. В силу этого явление Гачева понимается мною как отражение в культурной ситуации России во второй половине XX века приостановки (говоря сокращенно) процессов социальной атрибутированности явлений искусства в рамках марксистско-ориентиро-ванной методологии (что являлось главенствующим способом «обработки» объектов культуры). Вместо этого предлагался перевод гносеологии исследований в разряд аналитических практик по постижению «выплесков» свободно «дышащего» мирового духа. Это породило у Г. Гачева и его «соратников» (Кожинов, Бочаров, Палиевский и др.) уникальную свободу с оперированием всеми, без исключения, обнаруживаемыми фактами языковой, художественной, культурной, философской деятельности человека. Идеальная невоплощаемость подобного подхода в плане полноты аналитического усилия по воспроизведению предстояния человека перед миром сочетается у Г. Гачева с осознанием сложности и неповторимости бытия,