на три дня отправился туда в командировку.

*

В дверь квартиры постучали.

После вопроса: «Кто там?» — стук прекратился. За дверью молчали. Открыв, Фудзико услышала только шаги — кто-то поспешно спускался по лестнице, покрытой ковром.

Понятно, что гость пришёл не с улицы. Будь это человек, с которым договаривались о встрече, он нажал бы в тесном вестибюле кнопку звонка под именем Сугимото Сэйитиро. Фудзико, нажав в квартире свою кнопку, ответила бы, и тяжёлая дверь вестибюля автоматически открылась бы. Пройдя через это устройство, обычное для любого американского многоквартирного дома среднего класса, гость поднимался по лестнице и стучал в дверь.

Стук без предупреждения указывал, что посетитель живёт в этом же доме. И сегодня был не первый случай. С того дня, как они встретились за поздним завтраком, Фрэнк проделывал это неоднократно.

На следующий день Фудзико по стуку сразу определила: Фрэнк. Она не ответила, но подошла на цыпочках и приложила ухо к двери. Снаружи хранили молчание. Вскоре звуки шагов удалились вниз по скрипучей лестнице.

Это повторялось постоянно. Как-то раз Фудзико молча распахнула дверь. Поспешные шаги вниз по лестнице — и всё.

На этот раз стук прозвучал, когда Фудзико, проводив в аэропорт мужа, который утренним рейсом вылетал в Чикаго, вернулась домой и переодевалась.

В Нью-Йорк пришёл декабрь. Жуткий холод, какой в Токио случается разве что несколько дней за зиму. Мчащиеся по дороге сухие листья. Пронизывающий до костей северный ветер. Прозрачно-голубое зимнее небо. И всё равно ездят поливочные машины.

Большой город, который в мире меньше всего ассоциировался со словом «счастье», вступил в самое подходящее ему время года. Декабрь — разгар сезона общения и одновременно разгар одиночества. Фудзико, хотя это было неприятно, пришлось признать, что из этих двух противоположных чувств она испытывает последнее. В Токио она принадлежала к тем, кого заслуженно считают счастливым. В Нью-Йорке она почему-то стала членом клуба одиноких. Несчастье Фудзико по сравнению с настоящими одиночками состояло в том, что ей казалось, будто одиночество не соответствует её натуре, что это несправедливость судьбы. Она не должна оставаться в одиночестве. И всё-таки оставалась.

Но и в мире общения счастья, пожалуй, не найти. Богачи, которые на один вечер банкета заказывают доставку через Атлантический океан блюд из парижских ресторанов, не имеют ничего общего со счастливыми людьми. В старых городах Европы и в каждом провинциальном городке Америки, как птица на флюгере самой высокой башни, крутится городское счастье, и только в Нью-Йорке этого нет. Здесь и богатые, и бедные торопятся сделать вид, что им плевать на счастье. В этом смысле именно Нью-Йорк редкостно мужской город. И причины одиночества Фудзико в какой-то мере связаны с этим.

Она изо всех сил пыталась вообразить себя молодой женой, которая в маленьком доме или квартире преданно ждёт мужа со службы. Пыталась, но не получалось. Она была заключена в комнате, как на корабле, терпящем бедствие. Снаружи — море под громким именем «заграница». Оно заполнено людьми, но это безлюдная страна. «Огромная варварская страна, сверкающая газовыми фонарями».

Сегодняшний стук настойчивее обычного повторился дважды. Фудзико молчала. Раздался сильный стук в третий раз. Фудзико перестала переодеваться, подошла к двери и через щёлку спросила:

— Кто там?

— Фрэнк. Я сейчас подсуну под дверь записку.

Он неловко стал на колено, и из-под двери вылез клочок бумаги. На нём было написано:

«Поужинаем сегодня вечером? Если согласны, жду вас в шесть часов в кондитерской, где мы недавно завтракали».

Фудзико неторопливо обдумывала ответ. Она медленно обошла комнату в поисках карандаша — в этот момент она думала только о карандаше, — написала «ОК» и вытолкнула бумажку под дверь наружу.

По ту сторону Фрэнк восхищённо присвистнул, чего прежде она за ним не замечала, и раздался быстрый топот. Он вприпрыжку спускался по лестнице. И снова всё стихло.

Фудзико подошла к зеркалу. Как всегда, зеркало упорно отражало её одну. И ещё комнату, где отчего-то витали тревожные признаки временного жилья. Деревянная африканская маска на каминной доске. Ситцевое покрывало на кровати. Белый кафель кухни в глубине квартиры. В комнате ничего не изменилось.

«Что я сделала! Ни о чём не жалею. В этой комнате я вечно одна. Ничего не случилось, — с тяжёлой головой думала Фудзико, которую бросало то в жар, то в холод. — А чёлку хорошо бы немного подстричь», — размышляла она, пробуя разные причёски.

Фудзико не рассказала мужу, что до его отъезда Фрэнк дважды стучал в дверь. Она вовсе не считала это ложью. В этом стуке не было ничего опасного, он вроде и не существовал. Ей было бы неприятно, если бы Сэйитиро подумал, что это от самодовольства, или посмеялся над её дикими фантазиями.

Сэйитиро обычно не обращал внимания на то, что считал дикими фантазиями по мелкому поводу. Фудзико давно заметила это за ним, но по ошибке считала чертой характера реалиста или честолюбца. На самом деле именно в этом заключалась особенность его взгляда на мир.

Он был из тех мужей, которые, расскажи им жена в подробностях о своих треволнениях, легко улаживают это, назвав «дикими фантазиями». Он отказывался воспринимать события так, как их видела жена, равно как и реальность, в которую она верила. Например, жена говорила: «Это экипаж». А он терпеть не мог категорический тон в описании реальности. Для него всегда то, что он видел, с одной стороны, могло быть экипажем, а с другой — могло и не быть.

Искажённая форма вещей, которую зыбкая реальность показывает в разреженном, трудном для дыхания воздухе, — вот к чему привыкли глаза Сэйитиро. Когда он видел путешествующих японцев, которые в чужой стране, вдали от знакомых вещей забавно робели и теряли уверенность, Сэйитиро удивлялся, как это они в Японии не сомневались, что видят подлинную реальность. Для него и красные почтовые тумбы по дороге на службу были смутно реальны, а скопление громадных зданий в Нью-Йорке казалось лишь туманной иллюзией. Он легко жил за границей.

— Это экипаж, — сказала Фудзико.

Дело было в конце осени. Возвращаясь со спектакля, они около часа ночи вышли из метро на остановку раньше и брели по Пятой авеню.

Вдруг на ночной дороге появилась запряжённая серой лошадью повозка, следом ещё три, и все исчезли в густом тумане, оставив в воздухе эхо цоканья копыт.

Они прошли ещё квартал, и на углу, где нужно было повернуть к дому, Сэйитиро резко остановился:

— Ночью движутся какие-то странные предметы.

— Это экипаж.

Ответ Фудзико, по ощущениям Сэйитиро, не мог быть верным. В нём звучало женское упрямство, склонность выстраивать реальность