Шрифт:
Закладка:
Государь подписал манифест, стало быть войну нужно считать уже объявленною[397].
Пятница, 23 окт<ября>.
Гнусная, скверная, подлая моя натура, особенно насчет женщин. То, что меня приводило в восторг вчера, сегодня мне почти противно, а между тем, я способен на большое постоянство в моих привязанностях. Как прошлый год после разлуки с Л<изетт> я грустил о ней, писал стихи, думая о ней, ездил по отдаленным улицам, желая ее видеть, не мог наговориться о ее преданности, жаждал иметь ее портрет, а вчера почти желал, чтоб она не пришла на свидание. Опять Т<аничка>; на этих самых страницах я еще недавно восхищался ее ножками, глазками и бледным, кротким личиком, — потом не видал ее около двух недель, сегодня заехал к ней и был рад, когда явилась какая-то донна и помешала нашему tete-a-tete[398]. И лицо показалось не то, и глазки не те, и рука не та, — о ножках ничего не могу сказать! Этак, пожалуй, придется в самый день свадьбы получить отвращение к своей невесте!
Вчера обедал у брата, вечер кончил у m-me Helene. Бедные женщины, как они скучают в своем Бедламе! Сегодни писал о Китае, был у Краевского, у Т<анички>, потом у Сатира застал Анд. Кирилина и был очень рад. Обедали за 50 к<оп>. с<еребром> с рыла у промотавшегося оптика Рейкабен, в доме Марьи Ивановны. Познакомился с флотягой Каморашем и Степаном Струговщиковым, очень милым человеком. Бродили в Пассаже и туннеле, подобно ерыганам. Был у Нади, из Ковенской губернии. Сцена в теньеровском вкусе. Маленькая Ольга. Завтра у меня гости.
Суббота, 24 окт<ября>.
Поутру пришел вторично вестник от Старчевского, за оригиналом. Я отвечал, что я не Александр Дюма, но, прогнавши посланного, присел к статье о Китае и ее покончил. Удивительно, когда я успеваю работать, вставая в половине 11-го, принимая гостей, разъезжая и даже во время работы терпя помехи то от родительницы, то от попа Василия, недавно явившегося со второй просьбой к митрополиту, то от самого себя. А еще в это время я читаю кое-что!
Перед обедом побродил по грязным улицам и выстригся, вспомнив по этому случаю пародию «Сцена в лавке цирюльника — Неразговорчивый гость»[399]. Едва вернулся домой и успел раза два послать к черту гостей за их медленность, как они явились, сперва Каменский, потом Григорьев, потом Сатир. Григорьев п<...>ват до необъятности, боится умереть от холеры и не любит, когда при нем ругают «какао». С ним случился понос перед обедом, и он совсем раскис. Каменский и Сатир были милы. Мы обедали хорошо и пили, но я придерживался одного Ribeiro secco[400], оттого и встал из-за стола не отяжелевши. Часов в 9 разъехались, я взял Сатира в карету и всю дорогу мы ругали Григорьева, как следует приятелям, только что с ним отобедавшим. Сойтись условились в будущую субботу в подвальном ресторане, где едят макароны. Простясь с А<лексеем> Д<митриевичем>, я заехал к Гаевскому, и мы вместе поехали к Ахматовой, где кончили вечер, рассказывая скандалезные анекдоты, занимаясь чернокнижием и ругая ближнего.
Я получил от Щербины глупейше-педантическое послание насчет сотрудничества в альманахе «Железная дорога», — альманахе, что уже издается около 4-х лет и все не выходит к печати. Отвечал ему с вежливостью[401]. Некоторые письма или странные, или поясняющие мое время<пре>провождение, я придумал отныне прилагать к журналу.
Воскресенье, 25 окт<ября>.
Проснулся в 8 часов, со спазмами без причины; нужно отмечать эти дни, чтоб следить за состоянием моего здоровья. Решился не спать так долго, как прежде, и потому, одевшись, пошел бродить по Острову, пил кофе у Мишеля, читал «Пунч» и «Journal de St. P:<eters>bourg», из которого почерпнул еще известие о том, что есть надежда на мирное окончание турецкого вопроса. Вернувшись домой, лежал, и глаза мои слипались, но остаток дня я чувствовал себя бодрым.
Приехал к Некрасову и вместе с ним занялся делом, для меня странным: ездкой по Невскому в коляске, без всякой цели. Вернувшись к Панаеву, сели за обед в присутствии многих, более или менее красивых офицеров, Лихачевых, Панаевых и tutti quanti[402]. Провожали молодого Крон<ида> Пан<аева>, посылаемого в действ<ующую> армию от Уланского е<го> в<еличества> полка. Но наш уголок стола состоял из людей более привлекательных: Сократа, Пан<аева>, Некр<асова> и Языкова. С половины обеда начались вопиющие остроты: «В Турцию едут по одному с полка, — заметил Сократ, — значит, это банщики?» — «По одному с полка — отвечал я, — как же банщику быть одному, если он идет с шайкою?» — «Их будет двое, — подхватил Языков, — ибо они в пару». Все это языкоп<...> сопровождалось рукоплесканиями. Потом пошло сказание о пассажире с железной дороги, который в вагоне сидел и поседел. Потом говорили о портрете скупца, похожего на самовар, ибо он сам — avare[403]. Хохотали до того, что, верно, буженина и пироги, составлявшие часть обеда, пройдут благополучно. Пили тоже немало.
Домой вернулся часам к 11-ти и перед сном пересматривал «Пунч». Кто рисует там такие милые женские головки?
Для памяти. Во вторник вечер у полек, открытых Маевским, в среду фестен у Ольги, в субботу обед в итальянском ресторане. Все это покончу к ноябрю, а ноябрь буду сидеть дома. — Довольно, довольно. Stop!
Понедельник, 26 окт<ября>, post operans [404].
Не выдержал характера и спал до 1/2 10-го, утром перебирал «Punch», «Athenaeum» и не принес ни себе, ни отечеству пользы ни на грош. Потом гулял не без удовольствия по набережной, видел Дрентельна и обедал довольно плохо. Перед обедом приехал Григорий с известием, что у него родился сын Михаил, коего я буду крестить. Еще вчера Олинька была на вечере у Марьи Львовны, — доказательство того, как
