Особенно важным было выступление влиятельной Н. А. Сидоровой. Не предъявив особых претензий к научной квалификации, она охарактеризовала Луцкого с партийной точки зрения: «…То, что произошло с тов. Луцким, говорит о проникновении чуждых влияний в нашу среду. Его поведение нужно квалифицировать как потерю партийной политической бдительности и скатывание на позиции “буржуазного объективизма”. Надо также отметить, что многие товарищи плохо отзываются о т. Луцком, как о бюрократе, сухом человеке и т. д…. К партийной работе т. Луцкий относится плохо, с трудом удается его уговорить выполнять партпоручения. В целом о нем создается неблагоприятное впечатление, как о человеке, оторвавшемся и от партколлектива, и от народа, потерявшем чувство политической ответственности»[1361]. Приведенная пространная цитата прекрасно иллюстрирует представление (даже скорее идеологему), что научные ошибки идут рука об руку с потерей партийной бдительности и оторванности от коллектива. В этих случаях «партколлектив» считал своим долгом поставить под особый контроль виновного.

После выступлений встал вопрос о том, чтобы вынести партийное взыскание. За Луцкого попытался как-то заступиться А. А. Мочалов, напомнив, что выговор выносится за политические ошибки, а здесь скорее халатность. Более того, напоминалось, что Луцкий относился к работе добросовестно и плохо видит. Тем не менее, партбюро проголосовало за выговор с занесением в личное дело.

26 апреля 1950 г. партсобрание было собрано для слушания персонального дела Луцкого. Руководитель сектора истории советского общества А. П. Кучкин заявил: «Дело товарища Луцкого является для нас печальным делом. Тов. Луцкий считается квалифицированным, подготовленным работником и все же допустил такие серьезные ошибки» [1362] [1363]. Он представил дело так, что ситуация, когда сектор рекомендовал к изданию «порочную» книгу, возникла исключительно из-за действий Луцкого, скрывшего отрицательную рецензию. Более того, в сложившихся условиях обвиняемый отказался представить рукопись своей диссертации, получившей название «Аграрная политика советского правительства в 1917–1918 гг.»46, прекрасно понимая, что ее обсуждение добром не кончится. На собрании историк сказал, что диссертация находится в доработке, а те части, в которых использовались «порочные» документы, автор обещал переработать.

Становилось очевидным, что работать в Институте истории в таких условиях невозможно. О защите диссертации можно было забыть. В этом же году Луцкий окончательно переходит в Историко-архивный институт, где как раз произошла смена руководства и напряженная атмосфера сменилась более толерантной, хотя и здесь местное партбюро продолжало его «воспитывать»[1364]. Одно учреждение потеряло высококвалифицированного работника, другое приобрело. И именно в Историко-архивном институте историк сумел создать собственную школу.

В заключении замечу, что постоянные проработки не могли не сказаться на научной деятельности. Согласно списку печатных трудов Луцкого, с 1949 по 1953 г. он не опубликовал ни одной научной работы[1365]. Впрочем, подготовка сборника «Национализация земли в РСФСР» и работа над диссертацией не пропали даром: на основе полученных данных и наблюдений был опубликован ряд статей[1366], были намечены пути дальнейших исследований, ставших центральными в последующей научной деятельности.

* * *

Итак, выше были представлены две истории ученых, оказавшихся жертвами идеологических кампаний. С. А. Фейгина являлась рядовым членом корпорации, более того, ее биографию нельзя назвать правильной с точки зрения советских норм. Наоборот, Е. А. Луцкого можно с уверенностью назвать частью советского истеблишмента, хотя бы по праву происхождения. Будучи сыном известного революционера, погибшего за советскую власть, он мог рассчитывать не только на высокое положение в обществе, но и на определенный социальный иммунитет. Но все вышло иначе. Биографии историков наглядно показывают феномен «абсолютной простреливаемости». Иммунитета от проработок не было ни у кого. Впрочем, были и различия. Если для С. А. Фейгиной найти работу после увольнения было крайне сложно, то Е. А. Луцкий без видимых проблем перешел в Историко-архивный институт в качестве преподавателя. Фактически перед нами еще одна стратегия «выживания» в годы кампаний. Поскольку выбор жертвы определялся конфигурацией сил и связей на местах, то смена места работы, где никто не точил зуб против нового сотрудника, могла серьезно снизить накал критики и гонений. Так поступали многие: А. И. Андреев, Л. В. Черепнин, Е. Н. Городецкий, И. М. Разгон и др.

История С. А. Фейгиной наглядно демонстрирует и работу патронажа в условиях кампаний. Помощь вышестоящих ученых, их покровительство серьезно амортизировали разрушительные последствия проработок. Но в то же время это было причиной неустойчивости положения клиентов: «падение» или смерть патрона оставляли жертву фактически без защиты.

Глава 8

Идеологические дискуссии, XIX съезд и советская историческая наука

Составной частью идеологических процессов последнего сталинского десятилетия стали дискуссии, прошедшие в биологии, философии, языкознании и политэкономии. Если дискуссии вокруг учебника Г. Ф. Александрова и биологии стали предвестником кампании по борьбе с «объективизмом», то языковедческая и экономическая дискуссии стоят несколько особняком, поскольку они не стали стартом полноценной идеологической кампании. Все же их влияние на интеллектуальную, прежде всего научную, и политическую жизнь было колоссальным.

Выше уже отмечалось, что отличие идеологических дискуссий от кампаний довольно зыбко, и эти критерии довольно сложно формализовать. Все же представляется, что такими критериями являются, во-первых, сфера применения. Так, дискуссии не имели такого же широкого радиуса действия, как идеологические кампании. Например, если антикосмополитическая кампания сопровождалась еврейскими чистками на всех уровнях советской системы (от ее верхушки и до простых рабочих)[1367], то в данном случае охват был объективно ограничен научнокультурной сферой. Безусловно, отзвук дискуссий можно обнаружить практически во всех сферах жизни. Но все же, в первую очередь, они касались науки и проходили в наукообразной форме. Сохранялись такие атрибуты научной жизни, как открытость дискуссии, научная терминология, привлечение широких слоев научной общественности. Во-вторых, критерием может служить и «идеологический градус», который в дискуссиях был заметно ниже, поскольку формально они проходили в научных рамках. Обвинения в марризме не являлись непосредственным поводом к аресту, хотя и могли стоить карьеры. Наконец, ключевым критерием является тот факт, что дискуссии были (пусть формально) посвящены научным вопросам.

В остальном дискуссии имели схожие с кампаниями формы и структуру, что обуславливалось, видимо, тем, что их сценарии генерировались одними и теми же органами, уже выработавшими эффективные методы идеологической мобилизации.

1. Языковедческая дискуссия и советская историческая наука

В 1950 г. научный мир сотрясла дискуссия по языкознанию, направленная против учения о языке академика Н. Я. Марра. «Новое учение о языке», «яфетическое языкознание», разрабатываемое Н. Я. Марром еще в дореволюционное время[1368], утвердилось в 1920-е гг. на волне пафоса революционных преобразований в