– Но, говорят, этот сын неплохо устроился в трехэтажной даче на Николиной Горе, – хихикнула я.

– А ты приезжай и посмотри. Завтра к одиннадцати утра я пришлю за вами машину. – И опять переключился на Лину. – Где же вы, интересно, с этой Сабиной встретились? Ты что, тоже была в детском доме?

Лина даже не попыталась отбиться:

– Моя жизнь – тоже роман, не хуже Васькиной.

– Раз так, тебе придется этот роман написать, или я тебя разматерю, – неумолимо пригрозил Марат.

– Я тебе обещаю, что она его напишет, – объявила я, еще не подозревая, в какую петлю сую свою легкомысленную голову.

Договорившись назавтра приехать к Марату на ланч, мы выбрались из его роскошной машины возле подъезда нашей скромной „Матрешки“ и отправились спать. И часть ночи действительно спали.

Из-за чего проснулись поздно. Я сказала, что надо спешить, но Феликс без особого труда убедил меня, что лишние полчаса уже не помогут нам успеть помыться и принарядиться как следует, так что не стоит этим получасом жертвовать. В результате, когда снизу позвонили, что „мерседес“ Марата уже ждет нас у подъезда, я одной рукой поспешно задергивала молнию на спине, а другой подправляла застрявшую пятку своих роскошных лодочек – наконец нашлось место, куда их можно было надеть! Феликс умудрился побриться, но рубашку надевал уже на лестнице, пользуясь тем, что я держала его свитер и пиджак. Уже устроившись на заднем сиденье „мерседеса“, я вытащила из сумочки пудреницу, помаду и расческу и постаралась привести в порядок свое лицо. Хотя должна признаться, что наши постоянные упражнения с Феликсом привели мое лицо в порядок лучше всякой пудры и помады.

Вилла Марата – скорее не вилла, а дворец – напомнила мне волшебные сказки моего детства. За ночь изрядно похолодало, и на кустах и ветках сверкал свежий иней. Лина в дымчатом тулупе ждала нас у входа. Пока мы поднимались по витой деревянной лестнице, Лина шепнула мне, что Марат всю ночь читал исповедь Сабины, подкрепляя прочитанное отдельными цитатами из книги о Фрейде и Юнге, отчего пришел в полное замешательство. На наше счастье, жена Марата повезла на неделю своих дочек-подростков в Петербург, чтобы познакомить их с Эрмитажем и Мариинским театром – „а заодно чтобы избежать встречи со свекровью“, – усмехнулась Лина. И потому стол был накрыт только на четверых. Но зато как накрыт! И чем!

Мы с Феликсом вспомнили, что из-за суеты с Васькой у нас со вчерашнего утра во рту росинки маковой не было, если не считать ломтика маратовской закусочной колбасы.

– Давай станем, как немцы, и не будем стесняться, как русские, – шепнул мне на ухо Феликс и, захватив с ближайшего блюда горсть нежнейших пирожков с чем-то божественным, непонятно с чем, вывалил половину на свою тарелку, половину на мою.

За моей спиной тут же возникла милая девушка с кофейником в руке:

– Кофе? – и, наливая кофе в чашку прозрачного фарфора, тихо посоветовала: – Эти пирожки особенно хороши с копченым лососем.

Заметив мою растерянность, она взяла изящной серебряной лопаточкой нечто дымчато-розовое и положила мне на тарелку.

Быстро покончив с пирожками, я начала было мазать душистый печеночный паштет на ломтик белого хлеба, наблюдая за девушкой с кофейником, подливавшей кофе в мою чашку, как Марат вдруг принялся стучать вилкой о серебряную сахарницу:

– Я хочу, чтобы вы выслушали меня внимательно. Я всю ночь читал исповедь Сабины, я даже понял, что главный корень всемирного интереса к ней – это случайно найденный коричневый чемоданчик с письмами. Но я не понял главного – кто эту исповедь записал.

Мы молча переглянулись – ведь он и вправду не знает, кто написал эту толстую пачку неожиданных откровений.

Первой, как всегда, решилась я:

– Это написала твоя мать.

– Ты уверена?

– И еще как: пять дней в Нью-Йорке она не отходила от компьютера, ради этого она не пошла ни в музей Гугенхейма, ни к статуе Свободы, и не докладывала свою замечательную работу, из-за которой ее пригласили в Нью-Йорк.

– Ты хочешь сказать, что она все это сочинила?

– Не сочинила, а записала, – извиняющимся тоном объяснила Лина.

– Ладно, пусть записала. А откуда взяла?

Я чуть было не процитировала замечательный японский анекдот про жопу, но вовремя сдержалась – сегодня Марату было не до шуток. И Лине тоже.

– Сынок, ты ничего не знаешь о моем прошлом. Для тебя моя жизнь началась с момента твоего рождения.

– Что же ты со мной не поделилась, мамочка? Может быть, стена между нами не была бы такая глухая?

– Большую часть твоей жизни я вынуждена была скрывать свое прошлое. А потом уже было поздно – ты нацелился так высоко, что лишний груз был бы тебе ни к чему.

– О боже! – простонал Марат. – Можно подумать, что твое прошлое могло мне испортить жизнь!

– И еще как!

– Лилька, – теперь он обратился ко мне, в голосе его звучала угроза: ты об этом что-нибудь знаешь?

– Первый раз слышу, а про Сабину узнала лишь в день отлета из Нью-Йорка.

– И не врешь?

– Зачем мне врать?

– Но кто-нибудь что-нибудь об этом знал?

– Знал твой отец.

– Ты хочешь сказать, что у меня все-таки был отец?

– Марат, – сказала Лина, – я ведь просила никогда об отце не спрашивать. Придет время, я сама расскажу.

– А может, время уже наступило? – начал Марат, но тут в соседней комнате зазвонил телефон.

– Меня нет! – громко крикнул Марат, но это не помогло: в столовую вошла секретарша с трубкой в руке и шепнула что-то Марату на ухо.

– Не может быть! – Марат неожиданно осел, рухнул в кресло и, выхватив у секретарши трубку, стал слушать невнятные причитания рыдающего женского голоса, высокие тона которого бессловесно прорывались сквозь электромагнитный заслон.

– Хорошо, мы сейчас приедем, – наконец прорычал он и швырнул трубку секретарше, проворно поймавшей ее на лету. Не говоря ни слова, он взял бокал для вина, плеснул в него изрядную порцию коньяка и выпил залпом, не закусывая.

Мы все замерли с вилками в руках, предчувствуя недоброе.

– Васька Пикассо умер. Ночью покончил с собой, а альбом сжег, – глухо произнес Марат, с трудом шевеля губами.

– Из-за нас, – почти беззвучно прошептала Лина. – Из-за нас он вспомнил всю свою искалеченную жизнь, а до нашего прихода существовал бездумно, не считая часов и дней.

– Нормальный человек не может жить бездумно, – возразил Феликс, – все эти годы он ждал нас. А при нашем появлении с последним альбомом в руках он понял, что ему больше нечего ждать.

– Ладно, философы,