же. Ваша откровенность зиждется на простой вещи. Наш достоуважаемый хозяин Исмаил Диванбеги британский резидент, и мы… его пленники. Не так ли? За воротами на улице вас поджидают два десятка обвешанных оружием охранников-гурков. Что же остается нам — коммерсанту Сахибу Джелялу и тибетскому доктору Бадме, как напомнить о некоторых неприятных происшествиях близ Кабула и в Кабуле, происшедших с индусом в красной чалме. А?

Лицо Пир Карам-шаха потемнело. Нервно он дернул рукой, точно хотел отмахнуться от раздражающего воспоминания.

— Вы можете затемнить сентиментальными воспоминаниями мозги эмиру, Ибрагимбеку, любому прочему, но не мне.

— Я не все сказал, — продолжал доктор Бадма. — Ваша знаменная проницательность изменила вам. Вы не видите, где друзья и где враги. К тому же вам не мешает знать, что господин Сахиб Джелял потерял в Бухаре во время революции целое состояние, друзей.

Пир Карам-шах слушал невнимательно.

— Бадма? Бадмаев? — проговорил он медленно. — Санкт-Петербургский доктор Бадма? Тибетская медицина! Лечение императорского наследника от… кровоточивости… гемофилии? Бадмаев! Господин Бадма, вы не родственник расстрелянного большевиками придворного врача Бадмаева?

Он даже весь как-то оживился и сделался подкупающе откровенным. Казалось его искренне обрадовало сделанное открытие: если Бадма родственник самого Бадмаева, какие остались сомнения. Пир Карам-шах был уверен, что Бадма ухватится за подсказанный ему выход, чтобы сразу отвести все подозрения.

— Буддизм, который я исповедую, самая отрешенная от всего мирского религия. Однако буддист — человек и в нем сильны родственные привязанности. И ваш покорный слуга счел бы за честь иметь родственником такого выдающегося человека, как Бадмаев. Но, к сожалению, это не так. Бадма — весьма распространенная фамилия в Тибете.

— В вашем лице нет ничего тибетского, — сказал Пир Карам-шах тусклым тоном.

— Не удивительно. Моя мать — француженка из семьи коммивояжера швейцарского торгового дома в Санкт-Петербурге… Там жил мой отец, он, как и Бадмаев, тоже был тибетским врачом. О, тогда тибетская медицина была очень модна… И все же кровь говорит во мне. Стоит ли удивляться, что зов родины оказался непреодолим, и, оставив цивилизацию, я, тибетец, веду на своих суровых плоскогорьях полную тягот и страданий жизнь. А те из нас, которым довелось посвятить себя философии и медицине, обеспечены так, что не знаем в своих монастырях, на что употребить состояние. Нас, ученых, окружают в кельях роскошью, чтобы мы ни о чем не думали, кроме науки. Мы проводим дни в созерцательном покое, предаваясь чтению книг и размышлениям о прочитанном. Вот почему на тибетских ученых лежит отпечаток «нигдзюцо» — искусства быть невидимыми. Нас потому не замечают, а когда замечают, удивляются нашему отрешенному виду и начинают подозревать в нас тысячи демонов.

Он говорил тихо, монотонным голосом.

Пир Карам-шах не выдержал и, соскочив с возвышения, уперся руками в широкий кожаный пояс с маузером и сикхским мечом в старинных, богато украшенных ножнах. Как вождь вождей ни сдерживался, но щека его подергивалась в тике.

— Видите, — все так же спокойно продолжал доктор Бадма, — вы созданы из страстей и недоверия. Это чуждо тибетскому духу. У нас считают, что подозрительность порождается прежде всего слабостью.

— Что вас привело сюда, вас и почтенного господина Сахиба Джеляла?

— Разные пути и цели. Дорога из Кабула в Северную Индию ведет через Пешавер, не правда ли, уважаемый Сахиб Джелял? Да и вы сами можете это лучше разъяснить господину Пир Карам-шаху.

— Разрешите? — спросил важно Сахиб Джелял. Он сидел на шелковой подстилке величественный, спокойный, неподвижностью и молчаливостью соперничающий со статуей, и, заговорив, по-прежнему не шевельнулся: — Позвольте вам напомнить, что Алимхан, будучи эмиром, распространил свое жестокое правление на Бадахшан, то есть на провинции Каратегин, Рошан, Дарваз, Памир. Населенные последователями истинного правоверия — исмаилитами, помянутые мною вилайеты не смирились с тиранией бухарского эмира. Ночь неверия обратила Бухару в страну тьмы.

— Вы исмаилит? — стремительно остановился перед Сахибом Джелялом Пир Карам-шах. — Но вас знают как правоверного мусульманина.

— Наше учение со времен падения Аламута повелевает исмаилитам исповедовать свои взгляды скрыто.

— Двойники в религии, — пробормотал Пир Карам-шах.

— Нет, вы меня не поняли. Мы остаемся приверженными своей веры.

Пир Карам-шах круто повернулся к возвышению и пристально смотрел на Сахиба Джеляла.

— Все понятно — исмаилиты не желают видеть шахом своего традиционного притеснителя — бухарского эмира. А Ибрагимбек? Отлично! Мы сделаем королем Бадахшана Ибрагимбека! Он ничем не хуже других.

В чем, в чем, а в быстроте решений Пир Карам-шах мог опередить кого угодно. «Делатель королей» прозвали его на арабском Востоке в годы империалистической войны. Он и сейчас хотел делать королей.

— Не всякий, а тем более такой, как грубый облом, конокрад Ибрагимбек, удостоится истинного откровения. Скорее муравей обратится в дракона, а ручей в море.

— Значит, Ибрагимбек не исмаилит. Он тоже не годится. Кто же?

Но Сахиб Джелял не счел нужным прямо ответить на столь прямо поставленный вопрос.

Он сказал:

— Мы с моим другом доктором Бадмой обращаемся к вам, сэр, с просьбой о содействии.

— В чем она выразится?

— Не может ли англо-индийская администрация дать нам визу в Бомбей?

— В Бомбей?

— Ко двору его светлости Живого Бога. Он сейчас в Бомбее. Прибыл в свою резиденцию Хасанабад навестить жен, — заметил Бадма.

— Откуда это вам известно?

— Из письма, полученного мною от Ага Хана, — сказал доктор Бадма.

— Ага Хан — Живой Бог — переписывается с вами? — удивился Пир Карам-шах.

— Простите. — И на этот раз Бадма чуть улыбнулся. По крайней мере, Пир Карам-шах мог поклясться в этом. — Но мои скромные знания в тибетской медицине — великой, всеизлечивающей — нужны многим. И наша скромная персона является лейб-медиком главы исмаилитов Ага Хана.

— И к тому же, — вмешался Сахиб Джелял, — личное знакомство и дружба доктора Бадмы с Живым Богом могут во многом оказаться полезными нам, посланнику и изъявителю воли исмаилитского народа, обитающего в советских районах Памира — в Шугнане и Рощане.

Пир Карам-шаха поразило содержание разговора.

ХАСАНАБАД

Я отдал бы за одну ее индийскую родинку города Самарканд и Бухару.

Хафиз

Медленное сияние разлилось по малиновым коврам и высветило из сумрака резьбу узорчатого орнамента стен. Дворец Хасанабад чудесно заиграл бликами золота, нефрита, янтаря. И Моника захлопала в ладошки. Она видела электрические лампочки давно — в Ситора-и-Мохихассе, и в ее памяти свет их ничем не отличался от сияния сверкающей всеми огнями волшебной жар-птицы Семург из сказки «Три богатыря».

А сияние делалось все ярче, сверкание облицовки все пышнее. Глаза Ага Хана не терпели резких перепадов от темноты к свету, и монтеры установили люстры, постепенно