в мрачных пределах божьих пустынь, не находя себе пристанища.

И все, кто знал Курширмата, не на шутку встревожились. Одноглазый курбаши олицетворял войну. Присутствие его в Хасанабаде ничего другого не могло означать, кроме войны.

К собравшимся у стола вышел Ага Хан совсем запросто. Недоумение вызвало то, что он вел, держа за кончики пальцев, ошеломленную Монику. Остановившись у парадного стола, он произнес речь. Лишь теперь паломники впервые услыхали его голос, тихий, гугнявый, но властный, совсем не похожий на голос, гремевший в радиорупоре. Такой голос у человека, обладающего властью и богатством, голос не терпящего возражений:

— Тысячелетия мы, потомки воплощения божества фатимидского халифа Хикама — да произносят это имя с благоговением! — подвергаемся преследованиям. Из осторожности исмаилитам приходилось веками втайне держать свою принадлежность к великому истинному учению. Исмаилиту дозволено выдавать себя и за мусульманина, и за христианина, и за язычника. Можно стоять на молитве в чужих храмах и порой даже называть себя безбожниками. И чтобы сохранить самое святое — жизнь, унижающими словами обзывать своих наставников мюршидов, ишанов и даже меня — Живого Бога Ага Хана. Вы знаете, что среди семи ступеней посвящения у нас есть одна, именуемая — Обман. Так мы жили тысячи лет. И я, Живой Бог, все свои сорок восемь перевоплощений взирал на беды своих мюршидов с горечью и с гордостью, ибо мы, исмаилиты, всегда оставались вершителями дел вселенной и заставляли даже самых могущественных правителей трепетать перед кинжалом и ядом наших ассасинов — мстителей.

Он передохнул, и слуга-виночерпий поднес ему в бокале белого вина, предварительно отпив сам большой глоток. Боги тоже страшатся отравы.

— Однако наконец ныне могущество исмаилитов достигло такой силы, — вещал Ага Хан, — что настал в мире час утверждения государства, где исмаилиты открыто, не прячась в норы страха и пещеры беспокойства, исповедовали бы истинное учение. Вы уже слышали, что название тому государству Бадахшан. Легионы наших верных мюршидов возденут к нашему лику руки и воскликнут: «Мы с тобой, Живой Бог!» И единым святым нашим дуновением полчища краснозвездных злых духов сгинут в небытие.

Ага Хан задохнулся, потому что последние слова он не говорил, а вещал. Изумленно водил Живой Бог глазами по лицам, чалмам, бородам, одеяниям. Он ждал восторженных возгласов и криков. Он знал, что здесь собрались самые могущественные феодалы-исмаилиты Бадахшана и Каратегина, Ферганы и Мугистана, Каттакургана и Нарына, Матчи и Памира, Ташкургана и Андижана, Хатана и Гиндукуша, Каракорума и Мастуджа, Лахора и Джалалабада, Пянджшира и Вахша. И собрал их сюда Ага Хан и специально для того прибыл из далекого Парижа, чтобы встретиться с ними и поднять их на предприятие, которое сулило ему перспективу: оставаясь духовным владыкой миллионов исмаилитов, возложить на свою маленькую сухонькую голову рубиновый венец Хикама Фатимида!

Но он не видел за банкетным столом восторга и энтузиазма, эти мюршиды, пиры, ишаны, беки любили власть, деньги, сытую жизнь, доходы. Но превыше всего они любили покой и негу. Слова Живого Бога знаменовали конец спокойной жизни. Экзотическое наименование «Бадахшан» прозвучало набатом войны. А исмаилиты знали, что такое война. Испокон веку шли междоусобицы, кровавые свары между эмирами, между беками, между мюршидами, между селениями. Всего год назад железная метла войны прошлась по Кухистану и повлекла бессчетные жертвы.

Живой Бог звал к войне. Никто не воскликнул от радости. Никто даже не сказал: «Хорошо!»

Один голос прервал тишину. Вылез из толпившихся у стола Курширмат.

— А где оружие? А где деньги? Лишь осел не заботится о завтра.

Его изуродованное лицо задергалось, глаз выкатился, и он даже замахал руками, стараясь привлечь к себе внимание. И он добился этого.

Прищуриваясь близоруко, Ага Хан устало бормотал:

— Кто?

— Журналист… Корреспондент пешаверской газеты.

Ага Хан чуть пожал плечами.

Курширмат не успел ответить. Синяя турецкая чалма мелькнула в толпе прислужников. Топот и шарканье ног затихли.

Вроде ничего и не произошло. Ровным негромким голосом Ага Хан продолжал:

— Миллионы исмаилитов кладут к нашим ногам деньги, дары, жен и дочерей, свои жизни. Идут к нам с открытым сердцем из Туркестана, Сирии, Персии, Афганистана, Африки. У нас есть приверженцы в Америке, в Англии, в любимой Франции, ревнители и помощники. Когда они не находят нас в нашем Хасанабаде, они приезжают к нам в пленительную Францию и ищут нас в Марселе, Ницце, Каннах, в рае земном. Они переводят деньги в банк, много денег, и даже не пишут имен своих. Такова их вера в нас и наше предназначение. Бессчетны наши средства и могущество. По случаю дня рождения наши поклонники на Востоке и Западе преподнесли нам девяносто девять фунтов золота высокой пробы, ровно столько, сколько мы весим. Слыхали ли вы что-либо подобное?

Видимо, Ага Хан нашел в этом нечто забавное, потому что даже в самых дальних углах зала услышали тихое самодовольное его хихиканье. Но он тут же спохватился.

— Вы видите, и друзей и золота у нас предостаточно. Нам остается собирать силы. А силы наши неизмеримы. К нам обращаются взоры всех, кто не терпит Советской власти. Нам помогут. Вчера со мной разговаривали почтенные панисламисты из Баку, азербайджанцы. Они готовы! Ко мне приходили туркмены. Они готовы! Белые царские генералы ждут во Франции и других странах Европы нашего знака, чтобы начать войну с Россией. Да, вся неисчислимая англо-индийская армия с ружьями, пулеметами, пушками, аэропланами готова вторгнуться в Советский Туркестан. Кто сомневается?

Последние слова он выговаривал с трудом. Он явно устал. Ему надоели гости, ему все опротивело. Взгляд его упал на Монику. И на лице его появилась добрая, совсем не свойственная его обычному равнодушному выражению улыбка. Он обрадовался новой теме:

— Перед вами девушка. Прекрасная пери — дар свыше. Она шахская дочь. И она нашей веры. Дочери исмаилитов всегда отличались красотой и государственными способностями. Кто не помнит прославленную в Индии царицу Реззаийе, которая мудро правила миллионами подданных? Историк Мирхадж-уд-дин описывает Реззаийе великой государыней, проницательной, справедливой, покровительницей ученых, творящей правосудие, заботящейся о своих подданных, обладающей военным талантом, наделенной всеми качествами правителя. Скажи, девушка, — обратился он к Монике, — ты хочешь стать Реззаийей государства Бадахшан?

И не дожидаясь ответа, Ага Хан продолжал:

— Судьба сделала так, что принцесса Моника к тому же дочь француженки. Франция любит Монику! Я отвезу девушку во Францию. Французы ей помогут укрепить могущество нашего Исмаилитского государства. Приветствуйте же шахскую дочь Монику — вашего посланца в западные страны.

Он похлопал в свои сухие ладошки и вызвал за столом всплески аплодисментов. Он на что-то намекал. Быть может, он хотел показать, что эмир Сеид Алимхан