class="p1">Барон Аттендорн взял у кнехта меч, рассмотрел:

— И что вы думаете об этом убийстве?

Тут ещё двое кнехтов были. Они предположили:

— Думаем, что кто-то из деревенских заколол Хинрика.

— Почему же сразу из деревенских? — усомнился барон.

— Потому что опытный воин нашёл бы более верное место для удара мечом. Например, вот сюда ударил бы, — и они указали на область сердца. — Или сюда, — они ткнули какой-то тросточкой Хинрику в область шеи. — Точно направленный удар вызывает мгновенную смерть. А с этим ударом... Бедный Хинрик, должно быть, ещё несколько часов страдал, кричал, мог позвать на помощь и выдать убийцу.

Кто-то из прислуги тяжело вздохнул:

— За что наказал Господь хорошего человека?..

— Что ж! Говорите вы разумно, — согласился Аттендорн с мнением кнехтов. — И что, по-вашему, было дальше?

Кнехты заговорили увереннее:

— Думаем, что убийца подстерёг нашего Хинрика на дороге. Ударил, ограбил. Потащил тело в лес, а цвайхендер обронил в кустах... Вот так мы считаем, господин: кто-то из подлых вилланов убил Хинрика; не любят вилланы господ своих, уж простите великодушно, комтур, и тех не любят, кто им служит, — может, ещё более не любят, чем самих господ.

Поразмыслив над услышанным, барон не нашёлся, как возразить. Обернулся к лекарю:

— А что вы по этому поводу скажете, уважаемый?

Лейдеман развёл руками и промолчал. Взялся какой-то тряпицей оттирать линейку от крови.

Барон велел прикрыть тело Хинрика, потом, обращаясь к рыцарям и кнехтам, заметил:

— Вот видите, как опасно позволять крестьянам иметь мечи!..

Глава 51

В девичьей светлице и стены служат любви,

и холодный очаг согреет

идя на крепостной стене и любуясь закатом, спорили рыцарь Хагелькен и Николаус о том, стал ли бы древний Карфаген для земной вселенной тем, что есть для неё ныне Рим, или не стал бы, одолей Ганнибал римлян во второй Пунической войне. Рыцарь Хагелькен утверждал, что никогда не стал бы Карфаген тем, что есть для мира Рим, ибо к тому не располагало положение его на южном берегу Средиземного моря, существенно отдалённое от оживлённых путей Европы. Николаус же со всей убеждённостью отстаивал мнение, что именно благодаря удачному положению города на южном берегу Средиземного моря, связующем Запад и Восток, не имеющем значительных преград в виде гор и многочисленных рек, и при сильном флоте вполне мог бы стать Карфаген центром небывалой по мощности и обширности земель державы — поистине мировой. Хагелькен в запале спора даже лиру свою, с коей не расставался никогда, свет души, выпускал из рук и говорил: ведь не стал же, не стал же Карфаген тем, чего так желал бы, кажется, Николаус, ибо того не позволил древнему Карфагену сам ход истории. А Николаус замечал, что какая-нибудь сущая мелочь (не полёт летучей мыши и не кашель собаки, конечно, хотя и такого исключить нельзя, но колики в животе у хитроумного Ганнибала, например, или головная боль одного из его военачальников) в конце второй Пунической войны повлияла на ход истории, и вовсе не сам умозрительный ход истории, который столь возвеличивает уважаемый господин Герман Хагелькен...

Нам никогда не узнать, за кем из двоих спорщиков стал бы верх в этом споре, напоминающем «учёные» диспуты школяров (в споре сколь жарком, столь и бесплодном, поскольку, во-первых, он был неразрешим, а во-вторых, в итоге он никому ничего не давал, разве что предоставлял возможность показать спорщикам ум, продемонстрировать способность приводить убедительные доводы), потому что легко взбежала по ступенькам на стену Мартина и просила Николауса отойти с ней в сторонку на пару слов.

Николаус последовал за служанкой, и Мартина передала ему то, что велела госпожа Ангелика.

Не все у нас закрыты двери,

Не все печалят нас потери.

И знает каждый мотылёк,

Где он отыщет свой цветок...

К этому Мартина от себя добавила, что для ночного мотылька пришло самое время, так как солнце — взгляните, мой добрый господин! — уже село, и те, кому нет дела до науки сердечной, уж взбивают подушки и гасят свечи, и у тех, кто давно позабыл любовные услады, у тех, для кого любовь уже с полвека как только болячка, слипаются глаза; и пусть говорят, что лес с ушами, а поле с глазами, но мы скажем в ответ, что лес с ушами далеко, а поле с глазами уже совсем темно; и два любящих сердца ничто не потревожит — быть может, лишь птица, рассекающая крыльями воздух в ночной час.

Рыцарю Хагелькену не нужно было слышать сказанное Мартиной, чтобы понять, зачем она к Николаусу прибежала. Он догадался уже, каким ветром служанку на высокую стену занесло, хотя не стоял в лесу с ушами и не лежал в поле с глазами. Он взялся за лиру, достал из-за пояса смычок. Высокоучёный диспут о месте Карфагена в лучах сияющего Рима и в самой истории был, кажется, закончен.

Попрощавшись с добрым другом, Николаус оглянулся на Мартину. Служанка стучала каблучками уже далеко. Впрочем не было нужды следовать ему за ней. Он и сам как будто хорошо знал дорогу на женскую половину.

В покоях, где его ждали, дверь и не думали запирать. И дверь даже не скрипнула, когда он её отворял.

Его объяла полная темнота. Наверное, и ставни были закрыты, ибо даже свет звёзд не проникал в спаленку Ангелики. Николаус знал, что где-то в этой темноте Ангелика ждёт его, он слышал её запах и чуял её присутствие сердцем. Сделав несколько шагов, он остановился где-то посередине комнаты:

— Ангелика... — позвал тихо.

Вот она прошла совсем рядом в кромешной тьме; Николаус понял это по едва уловимому движению воздуха.

— Я давно жду тебя... — ласково прошелестел воздух.

Они как будто продолжали играть в Blindekuh. Совсем не слышно ступала Ангелика босыми ножками.

Он улыбнулся.

— Вот я пришёл.

Воздух ласково прошелестел с другой стороны:

— Я так давно жду тебя...

Николаус успел взять её за руку.

— Ангелика... Я поймал тебя.

Он притянул Ангелику к себе и обнял. Кроме ночной рубашки тончайшего шёлка, на ней ничего не было.

Девушка целовала ему лицо: глаза, лоб, щёки.

— Я не могла дождаться, когда же кончится этот долгий день... Я не могла дождаться, когда же скроется за лесом солнце...

— Милая