– А я не представляла, кто вы такой.

Маленькое предательство. Между нами столько всего намного более значительного, и все же это кажется самым глубоким.

– Понимаю. Простите.

Я вожу пальцами по вышитому узору вдоль края туники, пробегаюсь по идеальным стежкам.

– Вы слышали приговор Валки?

– Слышал.

Я жду, но больше он ничего не говорит.

– Все предатели так умирают?

– Обычно изменников казнят через повешенье. Тело оставляют висеть месяц, чтобы его клевали вороны и размывали в гниль дожди, потом сбрасывают в яму и забывают.

– И почему ее надо мучить перед смертью?

Кестрин трет подбородок.

– Убийц вашей подруги казнил Красный Сокол, не так ли?

– Да, – признаю я.

– По вашей просьбе?

Я внимательно смотрю на него, взвешивая опасность.

– По моей.

– Я так и думал. – Он потерянно молчит. – Знайте, что я пытался.

– Знаю, – честно отвечаю я. – Но приходившие стражники даже не поговорили с теми, кто ее нашел. Чем дольше тянули бы, тем более вероятно, что никого бы не поймали. И… я слишком поздно поняла, что Красный Сокол обратит их смерти в насмешку над королем. Простите.

Он качает головой:

– У вас умер друг. Я не смею осуждать предпринятые вами шаги. Однако, к слову о правосудии, вспомните, что перед казнью тех людей высекли. Почему вы согласились на такие «мучения» перед их смертями?

Я пытаюсь сглотнуть, но во рту пересохло.

– Я не… – начинаю и тут же замолкаю.

Кестрин пристально смотрит на меня.

Я слышу голос Красного Сокола, говорящего о наказании плетьми: чтобы казнь не была слишком легкой. Я ни на миг не задумалась об этом дополнении к каре. Они мучили другого человека, и я желала им того же. И не было места милосердию в правосудии, которого я искала.

– Я не подумала, – говорю шепотом.

– Они стали тем, что может отпугнуть других от подобных выходок. Здесь речь о том же. Серьезному преступлению – суровое наказание.

– Нет, – говорю я. – Даже сделанное ворами – в русле их правосудия. Любой человек в городе знает, за какое преступление какая положена кара. Одна для всех. А Валке вы уготовили нечто ужаснее наказания за измену. И потом это будет всех нас преследовать.

– Поступки Валки умрут вместе с ней.

– Воспоминания о ней будут жить. И ее друзья будут помнить, что она не просто умерла, а была обречена на страдания. Это породит ненависть в сердцах, доселе ее не знавших.

Кестрин вздыхает:

– Мой отец…

– Это закон, – помогаю я. – Но справедливо ли его решение?

– Я поговорю с ним от вашего имени, – говорит Кестрин. – Возможно, преуспею там, где не смогли вы.

Я с интересом кошусь на него – верю, что это возможно, потому что именно его больше всего желал защитить отец, но не ожидала, что Кестрин сам признает подобное, даже косвенно.

– Отец сказал, что вы сразу возразили против выбранного для Валки наказания, – осторожно говорит он.

– Я почти не смыслю в правосудии, – объясняю я, – но пытаюсь поступать правильно, насколько могу. Выбранная ею казнь вне всяких законов. Помыслы ее были жестоки, и власть, что приведет такой приговор в исполнение, будет равно жестокой.

– Я с ним поговорю, – заверяет Кестрин.

– Есть еще кое-что, – медленно говорю я.

Он смотрит на меня и ждет.

– Вы уверены, что во время казни умрет именно она?

Кестрин долго глядит на меня молча. Потом произносит сдавленным голосом:

– Скажите, как именно было наложено заклятие. Опишите все по порядку.

Я смотрю на него, чувствуя мягкое давление цепочки на горле. Надо было попросить Даму убрать ее, когда была возможность, но тогда я не подумала. И не стану призывать ее теперь только с этим.

Он прищуривается:

– Не можете.

– Вы думали, могу?

Он тихо усмехается, будто недовольный собой.

– Нет. Я немного в этом смыслю. Скажите вот что в таком случае, если можете: когда она сотворила заклятие, вы внезапно перенеслись в тело Валки?

Я мотаю головой, не смея говорить вслух.

– То есть остались в прежнем, но его облик поменялся?

Я киваю, цепочка давит уже так, что дышать можно только медленно и неглубоко.

Кестрин откидывается назад.

– Тогда все обойдется. Она подменила ваши оболочки, а не настоящие тела – или души. Когда Валка умрет, чары могут даже развеяться – и вернуть вашу прежнюю наружность. Я обсужу это с Корморантом. Если не ошибаюсь, он сразу использовал возможность изучить вас.

Это правда, но я не позволяю себя отвлечь.

– А что, если до возвращения ко мне оболочка будет уничтожена?

Кестрин застывает.

– Что тогда?

Он опускает голову, рассматривает плитку.

– Я поговорю с отцом, – повторяет снова решительным голосом.

На этот раз я верю, что король его услышит.

Я смотрю на свои огрубевшие руки, трещинки на них до сих пор не совсем разгладились, несмотря на бальзамы, что втирали в меня прислужницы. Неужели все будет так просто? Ко мне внезапно вернутся и старые шрамы, и мягкая кожа, когда я уже так привыкла к тяжелой работе?

Меня пожирает чувство утраты. Наверное, не стоило говорить – быть может, король пощадил бы Валку, если бы ее казнь угрожала и мне? Или нужно бороться лишь за более милосердную смерть для нее, но правосудие свершиться должно?

Я запускаю ладонь под расшитый край рукава и тереблю бинты, распускаю полотно пальцами.

Кестрин больше не заговаривает.

Наконец я поднимаю глаза на него.

– Уже поздно, – произношу в тишине.

– Ваше запястье… что случилось… это же… – Он запинается, в глазах страдание.

Это не вопрос. Он знает правду не хуже моего, как бы трудно ни было ее принять, но я все же отвечаю:

– Да.

Он сжимает ладони и торопливо скрещивает руки, будто прячет кулаки, хотя сейчас его гнев направлен на него самого. Я знаю этот взгляд, слышу, как он сдерживает дыхание, и тихо его жалею. Это наследие Дамы останется между нами до конца дней: потаенные сущности, скрытые истины и следы жестокости.

– Вы можете… Возможно ли, что вы когда-то меня простите? – спрашивает он.

Простить его?

– Нет, – твердо отвечаю я. – Нет, я не буду вас прощать, Кестрин, потому что вы ничего дурного не сделали.