— Может, всё же махнёшь со мною то пахучее мыло на эти вот носки? — Он показал мне пару ярко-красных носок.

Нужно заметить, что, однажды увидев у меня цветочное мыло, подаренное Бесиком, Горелый не раз предлагал мне махнуться: то на сигареты, то на махорку, а теперь вот на носки.

— Не соглашайся, Режиссёр, — вступил в разговор приятель Чижа — Федя-Одесса, более всего пострадавший от «ментовского расхода», здоровенный верзила килограммов под сто весом. — Запалил «пулемёт», гад, как раз в тот момент, когда я мог отыграться, пусть теперь рожу кирпичом моет!

Все, кто не успел заснуть, рассмеялись, но тут же рядом со мною раздался какой-то странный шум, а за ним вскрик. Было такое впечатление, что сверху упало что-то тяжёлое. Я вскочил на ноги и обернулся на шум. На мгновение даже растерялся: то ли ругаться, то ли смеяться? Дело в том, что Горелый, потеряв-таки равновесие, рухнул с верхней шконки и, словно пикирующий бомбардировщик, да ещё и с окурком во рту, с диким рёвом, чуть не оставив заиками бедных шахматистов, свалился прямо на них и сделал «китайскую ничью».

Напуганные и растерянные шахматисты, потирая огромные синяки на лбу, проклинали Горелого на чём свет стоит. И явно готовы были броситься на него, чтобы сорвать зло. Но это вызвало ещё больший смех, подхваченный едва ли не всей камерой — шум разбудил заснувших. За гоготом никто не заметил, как снова распахнулась дверь камеры и в «хату» загнали нескольких мужиков с мешками и матрасами в руках. Нарвавшись на странное веселье «хаты» и приняв его на свой счёт, новички сбились в кучу на середине камеры и, видимо, напуганные рассказами о творившемся во Владимирской тюрьме беспределе, смирились с тем, что их сейчас раздербанят по полной программе.

— Откуда вы, земляки? — поинтересовался Чиж.

— Из Москвы, — едва ли не шёпотом отозвался один из них.

— Что, Режиссёр, пойдём к твоим землякам, может, разживёмся у них московской курехой? А то от махры уже уши опухли, — предложил Чиж.

— Пойдём…

Я встал и только нагнулся за тапочками, как неожиданно кто-то захватил мои уши, да так крепко, что я, дёрнувшись пару раз, едва не оставил их в мощных ладонях.

— Что за шутки, мать твою… — выругался я.

Захотелось ответить шутнику кулаком, но тут услышал голос, который, несмотря на то что прошло столько лет, сразу узнал: голос Высоцкого, да и только… Неужели Лёва-Жид?

Всё-таки столько лет минуло, а потому и спросил с некоторым сомнением:

— Господи, Лёва-Жид, что ли?

— Ты только посмотри на него: узнал не глядя! А ведь лет десять прошло! — Он отпустил мои уши и крепко прижал к своей груди. Казалось, ещё немного, и мои кости затрещат от медвежьих лап Лёвы-Жида.

— Вот уж кого не ожидал увидеть здесь, так это тебя, Лёва! — воскликнул я. — Столько лет прошло, а ты почти совсем не изменился, больше сорока не дашь…

— Скажешь тоже, — усмехнулся Лёва-Жид, — пятьдесят скоро натикает…

— Бля буду, Лёва, никогда не дал бы! — искренне повторил я, потом окликнул: — Чиж, иди сюда! Помнишь, я тебе рассказывал про Лёву-Жида? Знакомься, собственной персоной!

— Привет, братан, много наслышан о тебе. — Чиж крепко пожал ему руку. — Может, чифирнём?

— Не против, а то конвой вологодский совсем нас заморозил: ни вещей не брали, ни денег. — Лёва-Жид недовольно причмокнул языком и повернулся ко мне: — Ну, Режиссёр, рассказывай, на какой срок окрестили, как жил, где парился?

За разговорами и воспоминаниями за кружкой чифиря мухой пролетела ночь. Сон сморил Чижа, и он решил «сесть на спину», то есть ушёл спать, а мы остались вдвоём. Лёва-Жид прекрасно знал Бесика и одобрительно отозвался о его поведении, когда я обратился к нему за помощью.

— Тогда — за «бакланку», а сейчас за что повязали? — спросил он.

— Никогда не поверишь: «стеклорезом» объявили! — с грустью вздохнул я.

— «Пушной разбой»? Ни хрена себе! Это кто же так на тебя взъелся? Никогда не поверю, что Режиссёр мог кого-то трахнуть по нахалке!

— И будешь прав на все сто! Это органы устроили! Или, говорят, на нас будешь пахать, или пожалеешь, что отказался!

— Вот суки позорные! — выругался он в сердцах.

— Не то слово.

— Я слышал, что ты и здесь успел отличиться, — усмехнулся он. — Думаю: о каком это Режиссёре мне базарят, не о моём ли старом приятеле?

— Ты про моё ребро, что ли?

— Про какое ребро? — нахмурился Лёва-Жид.

— Да… — отмахнулся я. — Решила тут местная борзота жизни меня поучить, ну и сцепился с ними…

— А Чиж где был?

— На перевязку дёрнули, у него шов после операции гноится. Вот они и воспользовались, что я один остался… Но когда я вернулся с больнички, они сами туда попали: пришли земляки Чижа и вернули за меня должок.

— Вот сучары! — ругнулся Лёва-Жид. — Ты не догадался им обо мне напомнить? Меня же здесь хорошо знает местная братва — с год во Владимирской парился…

— Говорил… — махнул я рукой. — Бесполезно!

— Бесполезно, говоришь? Назвать их можешь? Хочется, чтобы поняли, кто они есть в этой жизни!

— Да хватит с них, Лёва, своё они сполна получили и, надеюсь, всё поняли, а если не поняли, то жизнь их достанет…

— Не скажи! Жизнь жизнью, а Лёва-Жид никогда и никому не спускает… — не успокаивался он.

— Как скажешь, Лёва… — Я пожал плечами и назвал троих беспредельщиков.

Ничего не слышал о дальнейшей судьбе этой троицы, но честно признаюсь, им вряд ли кто позавидовал бы…

Лёва-Жид поведал мне, как он оказался на этапе. Получив свои очередные семь лет, он очутился на одной из командировок строгого режима в Коми АССР под Сыктывкаром. А на той зоне правил борзый «Хозяин»: из молодых реформаторов, который захотел оставить своё имя в исправительной системе, пытаясь доказать, что сможет «перековывать» «Воров в законе» и криминальных «Авторитетов». А тут Лёва-Жид пришёл, он его месяца четыре в ПКТ («помещение каменного типа» — тюрьма в тюрьме) гнобил, «морозил» вовсю, а когда Лёве-Жиду надоело, он решил свалить с этой «сучьей» зоны: напросился к «Хозяину» на встречу и вогнал тому в брюхо заточку по самое «не могу»…

Следствие, Суд, прибавка до одиннадцати лет, первые три года — отбывание в крытой тюрьме. Вдруг Лёва-Жид, видимо найдя во мне благодарного слушателя, углубился в воспоминания о детстве, о своей семье. Я с интересом внимал его монотонной речи и лишь изредка, если что-то было непонятно, задавал вопросы…

Его рассказ-воспоминание растрогал меня настолько, что я записал его почти дословно в свою тетрадь, которую удалось-таки вывезти на свободу. Предлагаю его вашему