А матушка становится рядом, а я вижу тот свет, о котором говорила Мёдб. Такой знакомый… он есть у дядюшки, только куда слабее. Но я беру. Свет и силу. Её. И остальных. Этого света много, но все одно недостаточно. Их слишком много.

Меж женщина в черных доспехах издает протяжный крик и, оттолкнувшись от земли, расправляет крылья. Она оборачивается вороном.

И вороньей стаей.

И меня оглушает шелест крыльев. Птиц так много, что небо становится черным, с прозеленью. Цвета крыльев. Цвета… рода.

- Эпичненько, - Поздняков смеется, только от смеха у него кровь из носа идет. Тоже черная. И я тянусь, чтобы вытереть, но некромант шарахается. И я вспоминаю, что у меня руки в огне.

В том огне, на который летят, чтобы сгореть, души…

И змея больше нет.

Есть снова белесая круговерть. Огонь.

Сила.

И ощущение, что это никогда-то не закончится. Но небо светлеет, и падают на землю вороньи перья, оборачиваясь цветами. Уже не кладбищенский лютик, но черный мак, тот, который запрещен под солнцем живых. Да и редко появляется он в мире яви.

Я только читала о нем.

Я…

- Вот и все, девочка, - говорит некромант как-то устало, и я вижу, что он бледен, почти прозрачен. – А ведь начал думать, что и на этот раз… сумею… удержаться.

Тени за спиной тают.

И падает наземь огромная птица, чтобы обернуться кошкой. У кошки девять жизней, но когда-нибудь и они заканчиваются. Она становится-таки человеком, разгибается, чтобы отбросить рыжие, яркие, как лисья шкура, волосы за спину. А я вижу, наконец, настоящее её лицо.

И улыбку.

Чуть виноватую…

- Опять мы подвели. Ну уж нет, - говорит Мёдб и тянет ко мне руку, чтобы вспыхнуть и сгореть, питая собой пламя в моих руках.

- Нет! – крик этот сотрясает небеса.

И следом касается огня Федор. Он исчезает, а пламя разгорается ярче, чтобы принять и дедову душу…

Мама…

И отец. Они касаются моих щек одновременно, вытирая слезы. И мама говорит:

- Ты такая красивая…

А потом свет принимает и их. Он очень жадный, этот свет…

Княжна.

Ни мгновенья сомнений… и византийский то ли принц, то ли воин, то ли все-таки монах. Его свет встречает жадной вспышкой.

- Это славная битва, - Брюок тоже здесь. И доспех его изорван, а он стоит на ногах едва ли чудом. – Но… она еще не окончена. Ты…

Он оборачивается к некроманту.

- Отворяй врата… за ними ждут.

- Это… запрещено, - правда, голос Позднякова звучит неуверенно. А потом он смотрит на кипение белой бури, которая вроде бы уменьшилась, но… - Вот… вот как знал, что от баб все беды! Беды от баб!

В руке его появляется клинок, кривой и черный, как гнилой драконий зуб. И клинок этот вспарывает руку, а некромант говорит…

Что-то говорит.

Врата?

Это на врата похоже. На пустом месте два столба, а меж ними – туман.

- Зови! – говорит Брюок устало. – Пришло время отдавать долги… зови и молись, чтобы откликнулись…

Долги?

Я не…

Но смотрю на него, на туман, что стекает, разъедая черноту вороньих перьев, и понимаю, что… погибнем. Ладно я, я сделала свой выбор, но не они.

И я кричу.

Снова.

Зов?

Меньше всего это похоже на зов. Но крик скорее. Плач. Все вместе… я не хочу… чтобы они тоже… а ведь останутся. И Брюок, и Поздняков, который к этому делу вовсе не причастен. Но пришел зачем-то… зачем?

Шелест.

Так трутся друг о друга камни.

Или змеиные чешуи. Этот человек… что он здесь делает? Мы ведь виделись лишь раз. Но за его спиной мне видится тень огромного, выше человеческого роста, змея.

Отец Дивьяна приветствует меня поклоном.

И улыбается.

- Время, - говорит. – Отдавать долги… я помню, ведьма, что ты вернула мою кровь. И я готов…

- Меньше пафоса, Змеюка… - князь ступает тяжело. Он опирается на огромный меч, используя его как трость. – Мало тебя отец драл, мало… я еще поговорю с ним за твое поведение…

Что здесь делает князь?

- А ты как думала? – он слышит мой вопрос или же на лице написано. – Хозяин земель – это не только права. Это еще и обязанности… первейшая из которых – защищать.

И это не кажется пафосным или смешным.

- Поздняков, а ты не торопился…

- Я и так нарушил все законы. Ты же знаешь, дверь открывать запрещено… и с меня еще спросится, если жив останусь.

Если.

И мы все понимаем, что это «если», оно…

У Люта нет меча. И доспеха тоже. Он такой же, как там, как я запомнила. И грязь на джинсах, и вообще… что он… как он… здесь? Зачем…

Я не успеваю спросить.

- Да Поздняков никогда не торопится… - Мир оглядывается. – А тут так… пробирающе… до самой шерсти.

Что они тут… что тут делают.

Все?

- Жениться не хочу, - признался оборотень, щурясь. – Вот и решил, лучше уж на подвиг, чем под венец… глядишь, и послабление выйдет, по совокупному героизму, а то же ж…

Зар молча поклонился.

И встал рядом…

А Лют – по другую мою руку. И огонь добрался уже до плеч. Значит, осталось не так долго… мне. Потому как во врата шагнул человек.

Я…

Я видела иконы.

Разные. И в музеях. И в церковь, было дело, заглянула, движимая любопытством. Я видела иконы и святых с одинаково-узкими ликами. С глазами, в которых вся скорбь мира.

Я видела статуи.

И золото.

Роскошь. Дрожание свечей, в зыби которого святые лики оживали. Но все это было не тем, неправильным. Иным. Ведь человек, что спокойно переступил порог миров, он был… обыкновенен?

Пожалуй.

Знаком.

И в лике его ничего ни узкого, ни святого. И шрамы не исчезли, и эта вот, асимметрия. И только улыбка была чуть виноватой, за немощь ли, за хромоту.

За иное что.

За то, что ушел и забыл. И вернулся слишком поздно. Таким вот. За то, что исправить прошлое не в его силах.

Но…

Он сделал шаг и вспыхнул. Весь и сразу. От макушки до пят. Или от пят до макушки. И пламя его заставило отступить прочих. Зашипел по-змеиному отец Дивьяна, рыкнул Зар, и только Лют остался спокоен.

- Отдай ему, - сказал он, чуть подтолкнув меня в спину.

И