Шрифт:
Закладка:
– Только благодаря ей я и осталась в живых, – сказала мне Мими. – Жаль, что ей пришлось уехать из страны. Обидно, что я не смогла поехать с ней из-за моей мамы, а так она могла бы раздобыть мне заграничный паспорт на мое новое, женское имя, и уехала бы я отсюда куда глаза глядят, лишь бы быть рядом с ней.
Сеньора, естественно, эмигрировала не по своей воле: ей пришлось бежать от правосудия, потому что она оказалась замешана в том чудовищном скандале, когда в трюме судна, направлявшегося на Кюрасао, были обнаружены двадцать пять мертвых девушек. Я вспомнила, что пару лет назад слышала по радио в доме Риада Халаби об этом деле, но мне тогда и в голову не пришло, что одним из организаторов преступного сообщества, приведшего к такому ужасному исходу, была добрейшей души женщина, в чьем доме меня когда-то почти насильно поселил Уберто Наранхо. Девушек из Доминиканской Республики и Тринидада и Тобаго перевозили контрабандой в специально оборудованном, герметически закрытом отсеке трюма, где воздуха хватило бы им примерно на двенадцать часов. Из-за каких-то бюрократических проволочек и ошибки портовых служащих вход в этот отсек оказался на двое суток завален контейнерами с легально перевозимым товаром. Перед отъездом девушки получили полагавшуюся по контракту предоплату в американских долларах и твердое обещание высокооплачиваемой работы в заведениях не ниже среднего уровня. За исполнение этой части контракта отвечала Сеньора; она выполнила свои обязательства, как всегда, честно и в полной мере; она и знать не знала, что в пункте назначения у девушек отбирали документы и с помощью угроз, а то и физической силы, расправляясь с самыми строптивыми и непокорными, заставляли почти бесплатно работать в самых грязных портовых борделях. Сеньору обвинили в организации преступного сообщества, члены которого похищали молодых женщин из всех стран Карибского бассейна, незаконно лишали их свободы и заставляли заниматься проституцией. Если бы власти успели довести дело до суда, она угодила бы за решетку до конца своих дней. Но и на этот раз влиятельные друзья пришли ей на выручку: обеспечили фальшивыми документами и помогли вовремя исчезнуть из страны. Пару лет она тихо и мирно жила на проценты от своих банковских вкладов, стараясь не привлекать к себе внимания; однако ее творческой натуре требовался хоть какой-то выпускной клапан; пораскинув мозгами, она взялась за организацию нового для себя дела в смежном секторе рынка интимных услуг: речь шла о производстве узкоспециализированной продукции для садомазохистских развлечений; против ожидания этот бизнес мгновенно пошел в гору, и она стала получать заказы чуть ли не со всего мира; ее предприятие едва успевало выпускать качественные кожаные ремни для связывания, плетки-семихвостки, собачьи ошейники подходящего для людей размера и прочие предметы, предназначенные причинять боль и унижение.
– Слушай, уже поздно, скоро совсем стемнеет, пойдем-ка отсюда, – сказала Мими. – Ты где живешь?
– Пока что в гостинице. Я совсем недавно приехала; последние годы я жила в Аква-Санте, это такой маленький городишко, далеко отсюда.
– Хочешь – переезжай ко мне, я все равно одна живу.
– Знаешь, я твердо решила, что буду жить самостоятельно и идти своей дорогой.
– От одиночества еще никому лучше не становилось. Поживешь у меня, а когда весь этот бардак немного уляжется, сможешь осмотреться и подыскать себе дело по душе.
Посчитав вопрос решенным, Мими стала приводить в порядок свой макияж, явно утомленная столь бурным днем и неожиданной встречей.
Квартира Мими находилась совсем рядом с улицей Республики, в здании, которое в буквальном смысле слова освещали ее разноцветные огни и красные фонари. Те двести метров улицы и прилегающие к ним кварталы, что когда-то были отданы городскими властями в распоряжение умеренно развратного порока, превратились теперь в настоящий пластмассово-неоновый лабиринт, в целый городок отелей, баров, кафешек и борделей самой разнообразной специализации. В этом же районе выстроили здание Оперного театра, открыли лучшие рестораны французской кухни и, к еще большему моему изумлению, построили семинарию и несколько жилых домов; впрочем, ничего нелогичного в этом не было: в градостроительной политике столицы, как и во всех областях жизни страны, все перевернулось вверх дном. Повсюду, в любом квартале можно было встретить стоящие бок о бок роскошные новые дома и убогие лачуги; как только новые богатые пытались хоть в какой-то мере отделиться от старых бедных и организовать для себя эксклюзивную городскую среду, так их особняки тотчас же оказывались в окружении всякого рода построек для новых бедняков. Подобная демократия распространялась и на другие аспекты жизни в стране; дело доходило до того, что трудно было отличить, например, члена кабинета министров от обслуживающего его шофера. Казалось, будто оба вышли из одной и той же социальной среды: одевались они практически одинаково и обращались друг к другу с небрежностью, которую на первый взгляд можно было посчитать невоспитанностью и дурными манерами, но на самом деле это была особая форма взаимного уважения, основанного на глубоко осознанном чувстве собственного достоинства.
– Нравится мне эта страна, – сказал как-то раз Риад Халаби, болтая на кухне с заглянувшей к нам учительницей Инес. – Богатые и бедные, черные и белые – все это один класс, один народ. Каждый ощущает себя хозяином земли, на которой живет, нет строгой иерархии, нет жестких правил этикета, никто не ставит себя выше других лишь из-за своего высокого происхождения или большого состояния. У нас, там, где я родился, все по-другому: в моей стране люди жестко разделены на касты и место человека раз и навсегда определяется уже при его рождении.
– Не забывайте, Риад, что внешнее впечатление может быть обманчивым, – возразила учительница Инес. – На самом деле наша страна похожа на слоеный пирог.
– Да, но при этом любой тут может и пробиться на самый верх, и упасть на самое дно, может стать миллионером, президентом или нищим, и в основном это зависит от самого человека, от его усилий, ну и конечно, от удачи и воли Аллаха.
– И когда же вы в последний раз видели богатого индейца? А чернокожего генерала или банкира?
Учительница была права, однако в нашей стране никто не признался бы в том, что имущественное или социальное неравенство было хоть в
