словно через приоткрытую дверь гостиной видим мы проходящую пару. Улыбается супруга, приветливо и с достоинством, как, по ее представлению, и должна улыбаться дама, уделяющая окружающим частицу своего очарования; супруг серьезен и скромен, каким и должен быть человек преуспевающий, удачливый в семейной жизни… супруги Грузенберг в портрете не замечают, что выглядят они смешно и скучно, что респектабельность их безнадежно провинциальна, что «эффектное» белое платье лишь подчеркивает физиологичность фигуры, а обтянутый жилетом живот не вяжется с благородно-романтическим выражением лица. Идеалы мещанской добродетели развенчиваются Серовым с редкостной для живописи силой[497].

Сам Серов считал портрет «неудачным (и весьма)» и просил Грабаря не помещать его в монографии, ему посвященной[498]. Вряд ли художник мог представить, что этот «неудачный» портрет станет одним из самых известных — и самым дорогим — из его произведений! Картина после смерти Грузенберга перешла к его потомкам и 6 декабря 2012 года была продана правнучкой четы Грузенберг на аукционе FAAM (Fine Art Auction Miami) в Майами за 4,1 млн долл. Это самая высокая цена, когда-либо уплаченная за картину Серова[499].

* * *

Маклаков выступал по большей части в процессах по уголовным и политическим делам; гражданские споры, составлявшие, как правило, основную часть адвокатской практики, не были его коньком. Маклаков никогда не был юрисконсультом и никогда не имел постоянных клиентов; не любил он и кропотливой подготовительной работы, в особенности свойственной гражданским делам. Он был «одиночкой», хотя и входил в различные адвокатские общества, как, например, в кружок, получивший шутливое название «Бродячий клуб»; члены кружка видели назначение адвокатуры не только в содействии конкретному клиенту, но в служении идеалам права.

Вацлав Ледницкий, сын первого «патрона» Маклакова в адвокатуре А. Р. Ледницкого, хорошо знавший знаменитого ученика и друга своего отца, писал о Василии Алексеевиче: «Он был своего рода гастролером в громких уголовных и политических процессах, и люди ходили его слушать, как ходили слушать Шаляпина или Собинова; слушать замечательного оратора и очень умного, культурного образованного человека, который пленял их, однако, не только блеском слова и своей всесторонней эрудицией, но и особым национальным шармом, своей кровной русскостью»[500]. Маклаков и сам назвал себя как-то «гастролером» в гражданских делах. Собственно, «гастролером» он стал и в большинстве остальных, после того, как главным делом его жизни стала политика, думская работа.

* * *

Как и многие другие российские юристы, Маклаков и Грузенберг принадлежали к русской «общественности». Маклаков участвовал в земском движении, был секретарем кружка либеральных земцев «Беседа», стал своеобразным связным между деятелями нелегального Союза освобождения в России и редактором их заграничного органа — журнала «Освобождение» П. Б. Струве. В 1905 году Маклаков стал одним из основателей партии кадетов, был избран членом ее ЦК; в период выборов в 1-ю Государственную думу он совместно с А. А. Кизеветтером подготовил руководство для кадетских ораторов, вошедшее в историю под названием «кизеветтеровского катехизиса». Маклаков был избран во 2-ю Думу от Москвы; в Думе он упрочил свою славу одного из лучших ораторов России. Он был избран также в Государственные думы 3‐го и 4‐го созывов. Начиная с 1906 года Маклаков был больше политиком, чем юристом. Правда, лидер партии П. Н. Милюков упрекал Маклакова впоследствии в том, что он и в политике остался адвокатом.

Грузенберг ни в какие партии не входил, не считая нескольких месяцев пребывания в составе партии народных социалистов, что случилось уже в 1917 году. Он баллотировался во 2‐ю Думу от Виленской губернии и не прошел. Политикой он занимался в гораздо меньшей степени, чем Маклаков, однако участвовал в еврейском национальном движении, консультировал евреев-депутатов 3‐й и 4‐й Государственных дум.

После Февральской революции 1917 года Маклаков был назначен комиссаром Временного правительства в Министерстве юстиции; однако ожидаемый пост министра юстиции получил вместо него А. Ф. Керенский. В итоге Маклаков был назначен послом во Францию. По иронии судьбы он прибыл в Париж на следующий день после захвата власти большевиками. Заочно он был избран в Учредительное собрание от партии кадетов. Грузенберг после Февральской революции, уравнявшей, среди прочего, евреев в правах, был назначен сенатором. Он также был избран в Учредительное собрание, однако на сей раз баллотировался по списку еврейских национальных организаций.

И Маклаков, и Грузенберг были противниками большевиков. Маклаков сохранял пост посла несуществующего правительства до 1924 года, в годы Гражданской войны занимался дипломатическим обеспечением Белого движения. Грузенберг пытался сотрудничать с белыми на Юге России: у него это не получилось — такие союзники антисемитски настроенным руководителям белых были не нужны. Сына Грузенберга Юрия не приняли в Добровольческую армию[501]. География и хронология перемещений Грузенберга по бывшей Российской империи, а затем за границей прослежена В. И. Хазаном. 13 июня 1918 года Грузенберг с семьей покидает Петроград и перебирается в Киев. С августа 1918‐го по конец лета 1919 года Грузенберг в Одессе, затем, после недолгого пребывания в Севастополе, семья отправляется в Тифлис по приглашению старшего брата Оскара Осиповича — Матвея, известного в тамошних кругах адвоката. В самом конце 1919 года Грузенберг уехал в Константинополь, эту «пересадочную станцию» на пути в эмиграцию. Однако же оттуда Грузенберги отправляются не на запад, а в Батум по причинам вполне материальным: здесь Оскару Осиповичу обещано вполне пристойное жалованье как члену правления двух российских банков. Из Батума Грузенберги вновь переезжают в Тифлис и лишь в начале 1921 года отправляются в «настоящую» заграницу, через Берлин — в Париж, куда прибывают в апреле. В январе 1922 года Грузенберги переезжают в Берлин. Это обычный маршрут для многих эмигрантов того времени, так как жизнь в Берлине была гораздо дешевле. С 1923 года Грузенберги в Ницце. По-видимому, решающим мотивом для выбора нового места жительства послужили рекомендации врачей, нашедших у Оскара Осиповича процесс возвратного туберкулеза. Правда, эти рекомендации были забыты, когда весной 1926 года Грузенберг решает переехать в Ригу, где климат был, пожалуй, хуже берлинского. В Латвии, по сути, действует старое русское право, несмотря на формальные ограничения, есть возможность заниматься юридической практикой; здесь многочисленная русскоязычная колония и, наконец, — возможно, это стало решающим моментом, — Грузенберг является здесь едва ли не такой же звездой, как в России. Точнее, даже большей, ибо здесь он единственный юрист такого калибра, его почтительно именуют сенатором. Рижский период был, пожалуй, самым профессионально продуктивным в эмигрантской жизни Грузенберга. Однако проблемы со здоровьем берут свое, и в начале 1932 года он вынужден вновь переехать в Ниццу. Точнее, остаться во время планировавшейся как недолгая, поездки, лишившись почти всего своего имущества в Риге[502]. Здесь, в Ницце, прошли последние годы его жизни. Здесь он скончался в декабре 1940 года[503].