тексте отсутствовало четкое указание на право России де-юре покровительствовать местному православию. На этот существенный недостаток договора, по свидетельству К.М. Базили, не раз сетовали граф К.В. Нессельроде, посланник в Константинополе А.П. Бутенев и другие высокопоставленные дипломаты (145, л. 41—42об). Так, в высочайше утвержденном отношении К.В. Нессельроде А.П. Бутеневу вице-канцлер прямо замечает, что «по существующим с Турциею трактатам действительно не предоставлено Российскому Правительству прямаго вмешательства в духовные дела на Востоке» (377, л. 101–104). Тем не менее де-факто российская дипломатия старалась вести себя с османскими сановниками так, будто бы она и в самом деле имела законное право покровительствовать православным райа. В «Записке о Святой земле» главный эксперт российского

МИД по церковным вопросам Г.С. Фонвизин писал в 1915 г.: «Как и повсюду в пределах Турецкой Империи, Россия выступала в Палестине в качестве покровительницы православия, притом весьма энергично и плодотворно, – настолько, что сами турецкия власти как бы забывали, что официальных прав на то Россия не имеет» (374, л. 2—15об). Неудовлетворенность официального Петербурга размытостью формулировок договора 1774 г. тщательно скрывалась российскими дипломатами за рубежом, чтобы не давать Османам, французам и англичанам повода усомниться в твердости позиции России. На самом деле особых иллюзий на этот счет Османы не питали. Так, в справке (от 8 мая 1907 г.) иерусалимского мутасаррифа Али Экрем-бея (1906–1908 гг.) садразаму Мехмеду Фарид-паше (1903–1908 гг.) ее автор фиксирует османское представление о правах России, которые документально подтверждают опасения российских дипломатов XIX – начала XX века относительно ущербности трактата 1774 г. (864; 867, с. 172). Договор не только не наделял Россию официальным правом покровительствовать христианам-османлы, но также не мог служить противовесом ахиднаме 1740 г., дарованного Османами Франции. Порта никогда не признавала за Петербургом этого права и просто «закрывала глаза» на активное вмешательство Дворцовой площади в дела рум миллети. Вот почему под давлением Порты и Запада действие Кучук-Кайнарджийского договора было отменено Парижским трактатом 1856 г. (ст. 9), чтобы устранить всякую двусмысленность в толковании прав России на покровительство. Справка паши убедительно свидетельствует, что османское правительство признавало только за Францией официальное право покровительствовать Римско-католической церкви в Османской империи. Не случайно, при спорах между православным и латинским духовенством Порта учреждала следственную комиссию, в которую всегда включались французские представители и никогда российские.

Стамбул, опасавшийся усиления влияния России на десятимиллионное население христиан-зимми, попросту мирился с претензиями Петербурга. Трудно не согласиться с Д.В. Дашковым, который писал, что «Высшему начальству» на Дворцовой площади было ясно, что «мирные настояния» официальных представлений российских посланников при Порте правильно воспринимались последней лишь после очередной победы русского оружия над турецким (575, с. 291).

С 1701 по 1867 г. постоянное дипломатическое представительство Российской империи в Константинополе имело статус миссии (Legation). Во главе российской миссии в Османской империи стоял управляющий в должности посланника33, который был аккредитован «при Порте Оттоманской». Более высокий сановник (обычно приближенный к императору военачальник) в ранге чрезвычайного посла (буюк елчи или буюк елчисин) командировался лично императором и аккредитовывался при султане (666, с. 19). Это происходило, как правило, по окончании очередной русско-турецкой войны для заключения мира (там же, с. 45; 642, с. 13). Он получал от монарха особые инструкции для переговоров с падишахом, а после их завершения и заключения договора с Портой покидал Константинополь. Ему на смену прибывал министр-резидент (муким елчи) в ранге чрезвычайного посланника (елчисин ресмен) и полномочного министра для управления вверенной ему императорской миссией до окончания полномочий и замены новым управляющим, с которым он никогда не пересекался на территории страны пребывания, как того требовал дипломатический протокол (666, с. 19, 98).

Традиционно штат сотрудников константинопольской миссии, а затем посольства был самым многочисленным из всех российских дипломатических представительств за рубежом. Ее содержание обходилось императорской казне свыше 37 тыс. рублей в год и более, что в среднем в 2–3 раза превышало финансирование других дипломатических представительств за границей (618, с. 70).

После Крымской войны в 1858 г. Россия впервые открыла в Иерусалиме свое консульство, одной из основных задач которого стало поддержание тесного взаимодействия с Иерусалимским патриархатом и его греческим духовенством. В 1862 г. в Дамаск был командирован российский консульский представитель в должности вице-консула коллежский асессор И. Мокеев (1862–1869 гг.). Открытое в Дамаске консульство действовало до 1875 г. После русско-турецкой войны 1877–1878 гг34 сеть консульских учреждений в Османской империи значительно расширилась, достигнув в 1900 г. в Азиатской Турции 17 консульств (848, с. 97). К началу XX века она уже охватывала все крупные провинции империи (на Балканах и Ближнем Востоке), что вызвало серьезное беспокойство Порты и западных посольств в Константинополе.

Благодаря переписке между МИД и императорской миссией на Босфоре Петербург был в курсе основных политических и религиозных событий в арабских провинциях Османской империи35. Среди имевшихся у русских посланников источников информации, близких к султанскому двору и Порте, были патриархи – Константинопольский, Александрийский и Иерусалимский.

В начале XIX века контакты Восточных патриархатов с российским посланником в Константинополе, генеральным консулом в Александрии и вице-консулом в Яффе носили нерегулярный характер36. С начала 30-х гг. XIX века Петербург активизировал общение с предстоятелями православных патриархатов. Посланник стал поддерживать прямые регулярные контакты не только с рум миллет баши, но и проживавшими в то время в османской столице Иерусалимским и Александрийским патриархами. С 1830 до конца 1843 г. генконсул в Александрии формально отвечал за официальные контакты с наместниками Иерусалимского патриарха в Иерусалиме, а также с Антиохийским патриархом в Дамаске. Консул в Бейруте до того, как вверенное ему агентство было преобразовано (в декабре 1843 г.) в генеральное консульство, был обязан посылать копии своих донесений в Константинополь и генеральному консулу в Александрии.

Смена османского правления на египетскую администрацию в Большой Сирии, а также желание найти новый источник финансирования, способный обеспечить бесперебойное поступление доходов из молдаво-валашских имений Святогробского монастыря в казну Иерусалимского патриарха в Константинополе, побудили Афанасия первому сделать шаг навстречу Петербургу. В апреле 1832 г. патриарх направил Святейшему синоду грамоту, в которой после явно запоздалого поздравления императору Николаю по случаю заключения с Портой Адрианопольского трактата 1829 г. он сообщил Святейшему синоду о колоссальной сумме долгов своей патриархии, «простирающихся до 20 млн. турецких пиастров» (737, с. 230; 621, с. 42). В своем обращении к «любезнейшим и почтеннейшим братьям» в Святейшем синоде Афанасий умолял их о помощи, «дабы не упал в руки завидующих иноверцев» храм Гроба Господня (737, с. 230). При этом патриарх как бы между