православным христианам становились одним из главных мотивов и стимулов к их переходу в католичество или протестантство. Британский исследователь Брюс Мастерс пишет, что, например, французы и англичане с подозрением относились к иудеям и армянам при найме на консульскую службу в качестве бератлы (875, с. 79).

Если до 1675 г. иудеи-сефарды и левантийские греки составляли большинство «цеха толмачей», то благодаря активному распространению миссионерских католических школ в Леванте с конца XVII века в сообществе драгоманов стали преобладать марониты, греко-католики и католики из числа арабов. Однако восточным христианам было вовсе необязательно становиться католиком или униатом, чтобы получить берат. Вот почему среди драгоманов западноевропейских консульств можно было нередко встретить иудеев или православных (там же, с. 79).

Интересы укрепления российского консульского присутствия на православном Востоке требовало от Дворцовой площади выработки механизма принятия решений по важным ближневосточным проблемам, в том числе по церковным делам. В формулировании церковной политики на православном Востоке, помимо императора, принимали участие вице-канцлер (с 1845 г. – государственный канцлер в должности управляющего МИД – министра), обер-прокурор, посланник (посол) в Константинополе, Совет МИД (в составе пяти постоянных членов и директоров департаментов)29. В середине 30-х гг. XIX века Николай I распорядился, чтобы Всероссийский Святейший Правительствующий синод осуществлял сношения с восточными церквами через МИД, что, впрочем, не мешало патриархатам напрямую вести переписку с Духовным ведомством в Петербурге. Вопросы межправославных отношений, включая связи Восточно-православных патриархатов с Портой и иностранными державами, стали курироваться Внешнеполитическим ведомством на Дворцовой площади. Окончательные решения принимались императором по итогам докладов канцлера, составленных на базе информации константинопольских посланников.

Вектор восточно-православной политики Петербурга устремлялся по Черному морю через Босфор на Константинополь. Затем он разветвлялся на два смежных направления: Арабский Машрик и Афон, канонически относившийся к территории Константинопольского патриархата.

Со второй половины 30-х гг. XIX века Россия стала искать способы оказания помощи Восточно-православным патриархатам для борьбы с широкомасштабной прозелитической деятельностью западноевропейских миссионеров в Леванте, превратившемся в арену ожесточенной конкуренции между католическими и протестантскими миссионерами (158, л. 1—16об; 160, л. 1—30)30. Как пишет К.М. Базили, уход египтян из Святой земли «раскрыл двери перед нахлынувшими миссионерами», прибывшими для захвата края при помощи религиозных, культурных и благотворительных средств (559, ч. 1, с. 220–221). Франция, Италия, Великобритания и Пруссия стали активно поддерживать прозелитическую деятельность своих агентов щедрыми правительственными субсидиями. К.М. Базили сообщал посланнику В.П. Титову: «Переворот политический 1840-го года (вывод войск Мухаммада Али из Сирии. – М.Я.) открыл в Сирию пути прозелитическим проискам Запада, меж тем как внутренния преобразования Оттоманской Империи стесняли политическия права, коим Духовная власть искони облечена в сем краю, и кои преимущественно служили к ограждению паствы от внешних влияний»31 (121, л. 135–139).

Если в Сирии и Палестине до 1830 г. католические монастыри, как и православные, бедствовали, то к середине XIX века занимаемая ими территория увеличилась вдвое, а помощь, поступаемая с Запада латинскому духовенству, достигла 2 млн. франков в год (559, ч. 2, с. 251). Французское правительство ежегодно выделяло около 100 тыс. франков на поддержание католических церквей и монастырских приходов в тех городах, где были учреждены французские консульства. Из Франции, Бельгии, Сардинского королевства и католических земель Германии, Папского престола в Сирию и Палестину поступали народные милостынные сборы и значительные пожертвования.

Рост военно-политического авторитета России с начала XVIII века подталкивал Порту к сближению с западноевропейскими столицами. Те в ответ все настойчивее стали требовать расширения прав римско-католического духовенства, имевшего статус муста’минов, на совершение богослужений у христианских святынь. Греческое восстание 1821 г. резко изменило отношение османских властей к рум миллети, особенно к этническим грекам. Порта стала более терпимо относиться к экспансии западных миссионеров и их прозелитической активности в Сирии и Палестине. Громкие победы при Наварине (1827 г.), в русско-турецкой войне 1828–1829 гг., заключение Ункяр-Искелесийского договора 1833 г. подвигли иерархов рум миллети к обращению за покровительством к единоверной России.

Для работы на многоконфессиональном Ближнем Востоке российский МИД испытывал нужду в людях, которые могли бы конструктивно взаимодействовать не только с христианами, но и османскими и местными мусульманскими властями. Русские дипломаты и консулы на Ближнем Востоке строили свою работу на базе тех же принципов и правил, которыми руководствовались их западноевропейские коллеги, поскольку их дипломатические миссии и консульские агентства появились там раньше российских и имели больше опыта во взаимодействии с местными властями и населением (93, л. 361–362; 97, л. 167–170; 129, л. 211–212). Занятая европейскими делами и Кавказом, Россия стала открывать консульские точки в Леванте лишь в конце XVIII – начале XIX века. Свидетельством «хронического» отставания российской дипломатии от западноевропейской в этом вопросе стал факт командирования своего консула не в крупный торгово-экономический, политический и финансовый центр Восточного Средиземноморья – Бейрут (где находилась резиденция Сайдского паши), а в Яффу, где размещался лишь мутасаллим (гражданский представитель) «генерал-губернатора» Сирии (19, л. 41–45; 634, т. 1, с. 53). Временно откомандированный в 1820 г. из Константинополя в Иерусалим статский советник миссии на Босфоре Д.В. Дашков составил письменную служебную инструкцию для первого российского вице-консула в Яффе Г.И. Мостраса (1820—† 1838 гг.)32, который в том же году приступил к своим обязанностям в «Южной Сирии» (27, л. 23–28). В 1839 г. на вакантное место консула в Яффе был командирован К.М. Базили, который подтвердил целесообразность предложений посланника А.П. Бутенева и генерального консула в Александрии графа А.И. Медема перевести консульскую точку из Яффы в Бейрут, что и было осуществлено в конце 1839 г. В Яффе сохранилась российская консульская «агенция», преобразованная затем в вице-консульство, которое занималось непосредственно российскими паломниками, пребывавшими в Палестине (634, т. 1, с. 53–54). Его возглавил бывший османский подданный консул греческого происхождения Н.С. Марабути, принятый императором Николаем I по ходатайству посланника Бутенева в российское подданство и бессменно прослуживший на посту вице-консула свыше сорока лет.

После перебазирования консульства в Бейрут его управляющий Базили стал именоваться «консулом в Байруте и Палестине» (там же, т. 1, с. 54). Помимо чисто консульских функций в Великой Сирии на него была возложена обязанность сопровождать раз в году на Пасху караван российских паломников из Яффы в Иерусалим и обратно.

Анализ архивных материалов по Восточному вопросу свидетельствует о том, что на Дворцовой площади (в Зимнем дворце и канцелярии МИД) не питали особых иллюзий относительно правомочности положений трактата 1774 г., наделявших Россию правом покровительствовать Восточно-православным патриархатам. Несмотря на то что значительная часть договора касалась обеспечения религиозных прав христиан Османской империи, в