Шрифт:
Закладка:
— Иисусе Христе, помилуй мя грешного! — перекрестился отец Андрей.
— На бога надейся, да сам не плошай — старая пословица,
ваше преподобие,— усмехнулся Долгушин. — Я не люблю словесной шелухи, я — человек действия. Сам поведу свой полк в психическую атаку.
Ева невольно запоминала каждое слово Долгушина: слишком невероятной показалась ей картина психической атаки, только что нарисованная ротмистром. Вдруг она насторожилась: ротмистр уже говорил о другом.
— Солдатов и Чудошвили уничтожили несколько тысяч человек, половина из расстрелянных — никакие не большевики. Возьмите хотя бы баржу смерти в Гольянах, которую так ловко увели красные из-под носа наіпей контрразведки. На этой барже Солдатов и Чудошвили успели погубить триста человек, в том числе и вашего брата...
Долгушин закурил ттапиросу и долго молчал, глядя на скорбный лик богородицы. Взгляд его упал на приоткрытую дверь в горенку: как ни тихо сидела Ева, ротмистр догадался о ее присутствии.
— Там кто-то есть,— указал он пальцем на дверь.
— Ева, это ты? — спросил отец Андрей.
Ева выглянула из-за. двери; Долгушин встал и поклонился.
— Я мешаю вашей беседе? — сказала она. — Могу прогуляться.
— Нет, нет, что вы! — засуетился Долгушин. — У нас нет никаких секретов.
— Посиди с нами, побалуйся чайком. — Отец Андрей удивился тревожному виду племянницы.
С той минуты, как Долгушин заговорил о начальнике контрразведки Солдатове, Ева слушала все внимательнее, напряженнее.
— Фельдфебель Солдатов и его помощник Чудошвили приносят больше вреда белому движению, чем целая дивизия красных,— продолжал Долгушин, принимая от Евы чашку с чаем. Негодяи, на которых негде ставить пробы. Душегубы! Я знаю одного полубезумного купчишку, больного манией преследования. Купчишка этот выдумывал себе врагов, даже письма, полные угроз, писал в собственный адрес. И кидал их в почтовый ящик. А когда письма приходили к нему, читал, закрывшись на затвор. Потом со страху бежал в полицию. Вот таков и Солдатов, только погнуснее, потому что обладает властью. Он и провокатор, и жандарм, и судья, и палач...
— Почему же его не уберете, если он такой мерзавец? —• спросила Ева.
— Теперь все измерзавились, а в контрразведке особенно. Замените Солдатова хотя бы Чудошвили, но ведь один негодяй равен другому. Если Чудошвили убивает деревянной колотушкой мужичков на барже, так почему же ему не повторить такое убийство в масштабе всей России? Дорвется до власти и — раззудись рука, размахнись плечо.
— Этого не может быть! — категорически возразил отец Андрей.
— В России все может быть, ваше преподобие. Были Иван Грозный, Малюта Скуратов, были и другие. Почему же не появиться этакому новому Чингисхану? Я даже не могу вообразить последствия его убойной деятельности,—говорил, все более мрачнея, Долгушин.
Опасная мысль, запавшая в голову Евы, уже не покидала ее. Еве стало казаться совершенно необходимым уничтожение начальника контрразведки Солдатова. С этой мыслью она делала домашнюю работу, ходила на прогулки, читала книгу. Ева старалась смирить себя и жарко молилась, а наваждение не проходило. Образ отца возникал в ее памяти и властно требовал возмездия.
...Сутолока военного учреждения захлестнула Еву своими особенными нервными звуками, обманчивой самоуверенностью, тревожной деловитостью. У дверей вытягивались часовые, машинистки трещали ундервудами: из-под их розовых пальчиков выскальзывали приказы, неумолимые, как пули. Дежурный офицер за столом, испуганная очередь посетителей, парадный шик комендатуры как бы утверждали незыблемость белой власти..
Ева встала в очередь за женщинами, измученными бедой и бессонницей. Жители предместий испуганно смотрели на дежурного — от него зависело спокойствие нынешнего дня и надежда на завтрашний. Скажет, не скажет о судьбе родных и близких? Поручик, словно отчеканенный на таинственной военной машине — строгий и вежливый, ясный и замкнутый одновременно,— механически отвечал на робкие вопросы:
— Приходите завтра. Что с вашим мужем — пока неизвестно. Судьба вашего сына зависит от него самого. Вы зачем, мадемуазель? — Дежурный не мог скрыть своего восхищения при виде Евы.
— Я хотела бы видеть господина Солдатова.
— Он вызывал вас, мадемуазель?
— Да, вызывал,— солгала Два, запотевшими пальчиками сжимая спрятанный за пазуху браунинг.
— Одну минутку, мадемуазель. — Поручик выскользнул в соседний коридор.
Ева видела, как ощупывали ее взглядами машинистки, часовой у двери, какие-то чересчур аккуратные офицеры. Подозрительно долго не возвращался дежурный. Наконец он вернулся, попросил уже равнодушно:
— Прошу пройти. Четвертая дверь налево.
Ева подошла к двери, на ходу перепрятав браунинг в карман шубки. Открыла дверь в просторную, сиреневую от сбоев комнату и увидела Долгушина, стоявшего у окна. То, что Долгушин оказался в кабинете Солдатова, было совершенно
непредвиденным обстоятельством, и Ева растерялась. Ротмистра тоже озадачило появление Евы.
— Что вам угодно? — раздалось справа. Солдатов стоял в углу, опершись кулаками в спинку стула; разноцветные глаза следили за девушкой.
Не отвечая, Ева выдернула браунинг, но Долгушин ловко перехватил ее руку. От щелкнувшей пули посыпалась с потолка * штукатурка.
— Ах ты, сволочь! — Солдатов приподнял стул, с размаху ударил им об пол. — Ты у меня сейчас запоешь, ссука! Я с тобой поговорю с пристрастием,— Солдатов шагнул к Еве.
— Я спас тебя от пули, поэтому я и допрошу ее,— твердо возразил Долгушин. — Думаю, юная террористка не станет запираться.
— Ладно, допрашивай,— согласился Солдатов и засмеялся нервно, хрипло.
Долгушин привел Еву в свой кабинет. Усадив вздрагивающую девушку, прикрыл двери.
— Ну? — спросил он с тихой злостью. — Что это вы затеяли? Для чего вам понадобилось стрелять в Солдатова? Тоже мне политическая фигура.— Он выбросил на стол браунинг Евы. — Из этого пистолетика вороны не убьешь, не то что Сол» датова. Зачем такое глупое покушение? Скажите откровенно, я еще могу спасти вас от пули.
— Как спасли от моей пули палача и провокатора? До этой поры я ненавидела одного Солдатова,' теперь ненавижу и вас...
-— Все это вздор — ненависть, месть, любовь. Отвечайте на вопрос.
— Солдатов убил моего отца. Я хотела казнить палача.
