Шрифт:
Закладка:
— Ваше превосходительство! Сибирская армия предлагает вам принять верховную власть в России. Армия больше не доверяет омской Директории и не хочет сражаться за нее...
— Военные желают иметь военного диктатора, поддержал Гайду Войцеховский.
— У вас славное имя, мы сделаем его популярным. Отныне наши сердца принадлежат вам; ваше превосходительство, сказал Гривин.
Генерал Рычков решил, что наступил удобный случай напомнить о себе. Он вынул из-за отворота- мундира аккуратный лист г жирные складки лица его засветились угодливой почтительностью.
«При мысли о твердом" правителе мы наполняемся светлой радостью. Это радость тех, кто отдает свою жизнь для блага России, погибающей под немецко-еврейским игом. Поэтому мы провозглашаем Александра Васильевича Колчака верховным правителем земли русской»,—прочитал генерал Рычков торжественным голосом. — Обращение подписано офицерами Особого казачьего полка, офицеры армии присоединяются к нему, ваше превосходительство.
Тогда все окружили Колчака плотным говорливым коль-
цбм, Он не успевал поворачивать головы и отвечать. Наконец сказал:
■— Благодарю вас, но дайте мне подумать..,
37
После гибели отца Ева ушла из Сарапула к дяде — Воткинскому священнику Андрею Хмельницкому.
Давно ли Ева жила жизнью, состоящей из домашних занятий, чтения; прогулок над Камой: ничто не нарушало спокойный ритм ее времени, даже скука. Девушка не скучала потому, что жила на природе, уносясь мечтами в будущее, неясное, как лесной дымок. Счастье ее было полным — она еще не научилась возвышать себя над природой, еще умела находить общий веселый язык с животными и птицами. Звери и птицы говорили с ней выразительными лесными глазами, мягкими, неугрожающими позами.
У Евы фяло два настоящих друга: старая вороная кобыла и молодой великолепный пес. Мятежники убили собаку, увели на живодерню кобылу. Каждую ночь Еве снились печальные глаза лошади и лукавые глаза собаки. Она просыпалась с ощущением боли, выскальзывала из дому, уходила в лес. В лесу бродили туманы, сосны возникали из тумана, словно из сна, розового от рассвета.
Четырех лет Ева осталась без матери; отец воспитывал дочку просто, но строго. Он сам учил ее грамоте и труду и был доволен, что Ева умеет косить сено, править лодкой, доить корову, скакать на лошади.
— Своим дворянством не кичись, а род помни, — говорил он дочери. — Не забывай: твоя прабабка — Надежда Андреевна Дурова...
К памяти героини 1812 года отец и дочь относились благо-'•говейно. На стене кабинета висел портрет Дуровой в мундире уланского Литовского полка; в спальне дочери на рабочем столике стояла резная палисандровая шкатулка. В ней хранились два томика: книжка «Девица-кавалерист. Происшествие в России», изданная в 1837 году, и номер журнала «Современник». В номере был опубликован отрывок из записок Дуровой с предисловием Пушкина. Ева наизусть выучила пушкинские строки: «О неизъяснимым участием прочли мы признание женщины столь необыкновенной, с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным».
Гордость легендарной прабабкой была равнозначна только любви к отцу. Отец для Евы являлся самым справедливым, самым благородным. Когда контрразведка мятежников арестовала отца и бросила в баржу смерти на пристани Гольяны,
Ева без колебаний пошла в дивизию Азина. Спасти отца не удалось, но кровь его требовала возмездия.
— Я обязана отомстить. У меня не будет соглашения с убийцами, как нет его между раной и ножом,— шептала она перед портретом прабабки. — Я убью убийцу отца!
Ева взяла прабабкин пистолет: оружие восемьсот двенадцатого года сохраняло в себе вековую тяжесть, но казалось смешным. Проржавленный уланский пистолет напомнил Еве: в трагические минуты особенно нужны спокойствие духа и мужество сердца. А храбрость дремала в ней, как огонь в дереве.
Ева хотела дать клятву перед портретом прабабки, что будет мстить за отца. Клятвы не получилось: она не сумела выразить мысли,—общая беда всех смелых мужчин и женщин, не понимающих, что искреннему чувству не нужны слова.
Ева отвела взгляд от молодых мудрых глаз прабабки и вынула из палисандровой шкатулки браунинг. Патроны походили на мелкие желуди, и револьвер казался еще более смешным, чем длинноствольный пистолет прошлого века. Ева спрятала браунинг в сумочку, закрыла дом на замок.
С Камы дул ледяной октябрьский ветер, заречье косматилось пожарами, дороги, разбухшие от воды, покрылись льдом и были особенно противны своей голизной. Все стало голым и безобразным, кроме голого, но прекрасного неба.
Под Боткинском унылый бор все-таки развеселил Еву. По обочинам дороги на соснах виднелись свежие и старые затесы. Ева заинтересовалась ими: на побуревших от .времени, забрызганных смолой затесах чернели стишки:
Красные! Смазывайте пятки
До самой реки Вятки!
Ева перешла к соснам со свежими затесами. На них крупный, еще не окрепший почерк вывел:
Белые ж...! Мать-перемать! .
Вам до Байкала штанами мотать!
Ева рассмеялась. Ее* не оскорбляла обнаженная грубость стишков: даже нравилось, что есть кто-то, безбоязненно издевающийся над убийцами.
Она пришла в Ижевск под вечер: ее пропустили сторожевые посты. Ева не разбиралась в военных укреплениях, но видела — мятежники создали сильную оборону. Линии колючей проволоки, опорные пулеметные гнезда, надежные блиндажи устрашали неопытных и робких.
Над городом разносился редкий грустный звон соборного колокола: богомольцы спешили к вечерне. Ева обгоняла купчих, закутанных в оренбургские платки, чиновника с обреченной на беду физиономией, но столкнулась с грязным, оборванным стариком. Старик взмахивал руками, как ворон; грудь его
была засеяна георгиевскими крестами, орденами Анны и Станислава, медалями страховых обществ.
„ безумным блуждая дорогам, нам безумец открыл новый свет! Что наша жизнь? Игра! Фельдфебели играют человеческими головами! Но кто играет — проиграет свою игру всегда! Сумасшедший потряс над головой синими от стужи руками и скрылся за мокрым заплотом.
«Город стал притоном предателей, пристанищем сумасшед-ших> ; со злорадством подумала Ева. — Подленькие людишки царствуют в Прикамье.
