Нет, не надо ей чужого ни сыру, ни сахару, только пусть бы говорили на своем непонятном языке, зачем он говорит на нашем, пусть бы уж лопотал на своем.

Это были первые. Потом пришли и другие. Много, много их пришло, наверно с тыщу или поменьше. Расположились они в домах, у заборов поставили машины, укрыв их ветками, и все они были такие же, в коротеньких, словно в детских, сапожках, в штанишках и курточках в обтяжку, с серебряными и железными кольцами на пальцах, и в лицах их молодых было что-то мышиное, мелкое, неприятное. – Старуха чувствовала к ним легкую брезгливость и пугалась, когда они подходили к ней близко и трогали своими руками ее вещи. Она чувствовала непонятную брезгливость и страх. Страх и брезгливость к мышам были у них в роду по женской линии.

«Он, – думала старуха. – Он и есть».

Она, как и все, называла немцев «он». Колхозницы, говоря «он», имели в виду не только Гитлера, но и все его войско. Называя их «он», они хотели этим как бы подчеркнуть всю чуждость его, всю неестественность и враждебность всему, что любили, – своей земле и огородам, деревьям и небу.

Там, в лесу, в шалашах, когда она судачила про него с соседками, она не думала, что он такой. Он и эти безусые мальчишки в мышиного цвета мундирах, что-то лопочущие на своем языке и таскающие с огорода то лук, то огурцы, то репу, без стеснения оправляющиеся прямо посреди улицы, под окнами, когда для этого есть загуменки и овины, он и эти парни с женскими кольцами на пальцах, может быть украденными где-нибудь или насильно снятыми с девичьего пальца, – старуха представляла его другим, более представительным, что ли, или солидным.

Она смотрела на них, молчаливая, и презрительно молчала, когда они обращались к ней с вопросом, или притворялась глухой, когда они очень уж приставали.

Они расположились, как у себя дома, в ее избе, в избе у Носковых, у Родиных, во всех избах, подостлав под себя чужие тюфяки и беря всё, не спрашивая у старухи, как будто она была уж не хозяйка в своем доме. Ей стало скучно в своей деревне, огурцы поливать не хотелось – для чего поливать? Не хотелось подметать сор в избе – для кого подметать?

Наклонившись над сундучком в чулане и желая проверить, все ли на месте, она увидела, что все перерыто и куда-то делись Васьки, внучка, новые валенки, что в прошлом году привез Петька из Руссы, а Лидиного чемодана нет на том месте, где он стоял.

– Осподи, – прошептала старуха. И ей стало жалко Лиду и особенно Ваську – внучка, придет зима, а он будет босый и не в чем будет ему бегать в школу, да и купит кто! – Петька на войне, да и вернется ли, а невестка такая халатная, не сумеет позаботиться ни о ком, кроме себя.

Вернувшись в избу, она застала того, кто хорошо разговаривал по-русски. Он стоял возле печки и чистил сапог ее варежкой.

Старуха узнала сразу свою варежку.

А он был в хорошем духе, веселый, и сказал:

– Ну как, бабушка? Поясница не болит? Хочешь, я капель спрошу у доктора. Доктор у нас хороший, у вас, наверное, таких докторов нет.

Старуха хотела спросить свою варежку, но раздумала.

– Домой к своим собираешься. Часовой не тронет, мы старух не убиваем.

Ей все хотелось спросить его, не видал ли он внучковы валеночки, может, взял кто из его приятелей, может, отдаст, к чему им валеночки, таким молодым, поди и детей-то нет. Но она раздумала, не спросила, а решила сама проверить. Когда они ушли из избы, она развязала мешки и стала осматривать их, но валенок не было. Она заглянула в ранцы – так и есть, валенки нашла.

– Вот бессовестные, – сказала старуха. – Молодые, а бессовестные.

Она спрятала валенки, завязала их в платок и решила уйти. По крайней мере, до шалашей еще до ночи дойдет, да и валенки принесет.

До загуменок она прошла просто, никто ее не остановил, никто не окликнул, но только перелезла через изгородь и свернула тропкой, что идет к лесу, как часовой что-то сказал на своем языке и рассмеялся.

– Ишь смеется над старой, – сказала старуха.

И тут она вспомнила слова немца, что чистил ее варежкой сапоги, – что часовой не тронет – кому нужна старуха, а если нельзя, то этот толстый остановил бы, а то стоит и смеется, – кому нужна старуха.

Часовой вскинул ружье и прицелился в старуху. Сделал он это не спеша, как-то весело, видно желая пошутить.

– Ишь пугать хочет, – рассмеялась старуха. И погрозила пальцем.

Сейчас у нее не было особой злобы к этому толстому, решившему попугать ее, может быть, потому, что он шутил и хотел посмеяться над старухой, может, оттого, что валеночки были при ней и она несла их внуку и не видать им чужих валенок.

Толстый выстрелил, и пуля просвистела возле старухиного плеча, где-то совсем близко, потом старуха почувствовала, как что-то ее ударило. Она упала и выронила валенки, потом долго еще видела эти валеночки и никак не могла до них дотянуться. Ей было жалко внучка и было странно, что валенки рядом в траве, а она не может их достать рукой, как во сне.

Потом она подумала, что это смерть, но какая-то другая, не старушечья, а мужская, и когда толстомордый нагнулся над ней, чтобы посмотреть, куда он попал – убил или нет, она хотела что-то сказать, но не успела.

Глава девятая

И действительно, за окном были горы. Потом горы подвинулись еще ближе к поезду, к самым окнам. Наверх карабкались, взбирались острые ели, стояли круто дома, и над трубами висели завитки дыма, потом в окна ворвался ветер, что-то блеснуло, и под колесами застучало, загремело.

– Мама, река!

Поезд шел по мосту. Под поездом дрожала, неслась широко река, и потом на поезд побежали дома, трубы.

Мужчины, садившиеся на станциях, говорили протяжными бабьими голосами. У станций и деревень были ласковые названия: Оверята, Стряпунята, Пирожки.

Никогда не забудется день их приезда!

Пили чай в избе. И незнакомым женщинам Лида рассказывала, как она потеряла детей и как нашла их в багажном вагоне. Бабы вздыхали, лица у них были широкие, плоские, некрасивые, даже у девушек, но слова они произносили тягуче, прекрасно, мелодично, с незнакомыми какими-то интонациями, может так говорили русские женщины в Древней Руси.

Ребятишки уже побежали к речке, а у окон стояли