— Похоже как неисправность в трубке, — говорит он, вытянув шею, словно это позволяло ему исследовать кинескоп, проникать в самую сущность телевизора.

— При чем тут трубка?! — заливалась смехом Мария Ивановна. — Ножки у него перекошены.

— Они и должны быть перекошены, — возражал Ерофеенко. — Для упора.

— Денис Васильевич, — всплеснув руками, говорила Мария Ивановна, и в глазах ее появлялась какая-то прозрачная детская грусть. — Упор-то, он равномерный быть должен?

— Равномерный.

— А наш косит…

— Машуля, — Ерофеенко делал слабую попытку доказать свою правоту, — смотри.

Он брал стакан воды, ставил на телевизор.

— Смотри, линия ровная.

— Это она вверху ровная. А понизу косит.

— Такого быть не может, — говорил Ерофеенко, на всякий случай, однако, приседая на корточки.

— Все может быть… Я, если хочешь, могу плечики у платья ровными сделать, а подол перекосить.

Ерофеенко чесал затылок.

— Своя рука владыка… Может, ножки левые чуток вывернуть.

— Выверни, выверни… Ты же мужчина. Только бы в своей роте и пропадал. А дома пусть чужой дядька хозяйничает.

Ерофеенко, сопя, выворачивал ножки, спрашивал:

— Ну как?

— Еще, еще… Теперь более-менее. Потом сын их, Вавила, удивлялся:

— Батя, а чего это наш телек вправо перекошен?

— Мать так велела.

— Брешет он все, сыночек. Руки у него кривые. Когда он что хорошо делал?

Вавила заворачивал ножки обратно.

— Ну вот! — восклицала Мария Ивановна. — Вот, сыночек, вот хорошо. Молодчина!

— Вавила действительно молодчина, — любил хвалиться Ерофеенко с радостной отцовской гордостью. — В Москве на физика учится. В один момент поступил. Без всяких производственных стажей. Голова, говорят, у него крепкая. Научная голова. А вот дочка командира полка не поступила. Все, говорят, связи, связи… Связи, конечно, имеют силу. Но ежели ты талант… Ломоносов и при царе пробился. А тогда, наверно, тоже у начальников дети были.

Костер потрескивал.

Старший лейтенант Хохряков бросил в огонь охапку сухих веток, и пламя поглотило их — утонули в пламени словно как в воде.

Ерофеенко сказал:

— Солдаты сухой паек осилили. Кашу варили. И чай…

— Пусть привыкают. — Хохряков присел рядом на бревно.

— Это верно, — согласился Ерофеенко. — Но если с точки зрения опыта смотреть, сухой паек дело самое крайнее.

— Почему? — удивился Березкин.

— А потому, лейтенант, что вы не воевали.

— Великолепно сказано… Я после войны родился.

— Совершенно верно. И может, в этом ваше счастье, а может, нет… Только ведь на фронте, как оно было? На передовой в окопе костер не разведешь, кашу не сваришь, чай не вскипятишь… Потому старшинам военных лет первая была задача — горячей пищей накормить окопников. В термосах по-пластунски все таскали. Историй много было. Рассказал бы, да надо еще роту обойти. Главное, чтобы молодые не померзли…

5

У штабной машины часовой приветствовал полковника поворотом головы. Часовой был в ватных брюках, валенках. Под шинелью угадывалась телогрейка. При маленьком росте часовой казался широким и неуклюжим.

«Ишь, как теперь одевают. — Матвеев вспомнил случайно услышанный разговор двух прапорщиков. — Нас бы так… Да что нас. Тогда война была. Война… А вот в пятидесятые, послевоенные. Валенки в полку имелись только для караула. Валенки и тулупы. Все же остальные, какой мороз ни трещал, в шинелях и кирзачах. Правда, к байковой портяночке дополнительно суконная выдавалась. Да только портянка есть портянка. В тридцатиградусный мороз валенок она не заменит».

Распахнув дверь, Матвеев увидел ефрейтора за пишущей машинкой. И начальника штаба подполковника Пшеничного. Подполковник был хороший штабист и хороший мужик, но страшный матерщинник. Матвеев, который не терпел брани как зубной боли, держался с начальником штаба исключительно официально. Пшеничный диктовал:

— …на 23 часа 40 минут полк занимал позиции: первый батальон севернее Беляны — высота 21,8, второй батальон — западная окраина села Кучинское — мост № 4…

За полковником в дверь ворвался поток белого холодного воздуха. Ефрейтор встал. Матвеев махнул рукой:

— Продолжайте.

Пшеничный сказал:

— Петр Петрович, звонил Ясень.

— И что?

— Он нами доволен…

Полковник Матвеев удовлетворенно кивнул. «Ясень» был позывной командира дивизии.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Ночью Игорь поднялся с постели, набил поленьями затухающую печь. Поленья долго потом трещали, и отсветы пламени бледными пятнами метались по гостиничным стенам и на потолке.

За окном свирепствовала непогода. Жутковато завывал ветер, швырял в стекло охапки снега.

Игорь давно заметил за собой малоприятную особенность — мучился бессонницей, если приходилось спать не дома. Вообще-то долгое время он считал себя спокойным человеком. С прочной, как хороший канат, нервной системой. И другие считали так, когда он был мальчишкой, а потом курсантом военного училища.

В самом деле, Игорь в золотые годы молодости не знал чувства страха, беспокойства, тревоги. Он любил говорить, что к жизни нужно относиться философски. И в школе и в училище ребята звали его философом.

Влюбился Игорь поздно, в шестидесятом. Было ему уже двадцать семь лет. Она была из Львова. И звали ее Ладой. Поженились быстро, через месяц после знакомства…

А еще через месяц она погибла. Отец ее был известный на Украине инженер-строитель. Зять пришелся ему по душе. И когда часть Игоря отбыла в летние лагеря, Лада с отцом и матерью поехали на воскресенье к нему в гости. В Карпатах у машины почему-то отказали тормоза…

Поседел тогда Игорь, будто снегом запорошило голову…

Не мог вернуться в ту квартиру. Ночевал у друзей. Вот тогда и пожаловала к нему бессонница.

Один хороший врач сказал, что бессонница — следствие нехватки сахара в крови.

— Ты приготовь на ночь баночку с медом или вареньем. Стакан воды. Проснулся, прими ложку-две сладкого. Запей. И спокойно ложись…

Тогда он не послушал совета. Но теперь дома так и поступал… Возить же банку с вареньем в командировки он считал нелепым…

Повернувшись на бок, Игорь вновь увидел печную дверку, за которой уже не бился огонь, а лишь тлели угли, мягким светом своим образуя узкую малиновую рамку.

Крякина в постели не было.

«Видимо, Валентин вышел покурить», — подумал Игорь. И ему вдруг тоже захотелось встать и выйти в коридор. Покурить и потрепаться о чем-нибудь с Крякиным.

Осторожно, не желая разбудить Кутузова, Игорь оделся. Тихо ступая, подошел к печке, положил в нее оставшиеся три полена. Вышел в коридор.

В коридоре горел свет и было теплее, чем в номере, потому что железные печки из каждого номера одним боком выходили в коридор. Игорь решил, что Крякин курит в холле. Но холл был пуст. Свет в него попадал только из коридора.

Поравнявшись с дверью, где висела табличка «Дежурный администратор», Игорь услышал голос фотокорреспондента и еще услышал жизнерадостный женский писк.