Шрифт:
Закладка:
Под покровом темноты проведя разведку, в которой отличились рядовые Асирьян, Игнатов, Истру, офицеры точно нанесли на карты все огневые средства обороняющихся.
Имея важные разведданные, комбат Хазов принял обоснованное решение. По бронеобъектам и огневым точкам обороняющихся был открыт меткий огонь».
2
Из окна гарнизонной гостиницы в Сезонном был виден запорошенный снегом лес, поворот дороги и полосатый шлагбаум, который никогда не бывал опущен и торчал над дорогой как колодезный журавель. Возле шлагбаума несли службу двое солдат. Постукивая нога об ногу, они топтались на пятачке. Иногда останавливали выезжающие грузовые машины, проверяли путевые листы.
С севера надвигалась туча, большая и низкая. Чувствовалось, что к вечеру разразится пурга.
Игорь Матвеев сидел у стола, просматривал беглые записи, которые он вчера сделал в штабе округа. Стол был накрыт белой скатертью. На столе стояла коричневая керамическая вазочка с веточкой ели.
В номере помещались три кровати, заправленные розовыми шерстяными одеялами. Возле каждой кровати тумбочка, стул. В круглой железной печке, вделанной в стену от пола до потолка, потрескивали дрова. С десяток поленьев лежали возле печки, пахло сосной.
В коридоре послышались шаги, потом дверь отворилась. Вошли полковник Кутузов и фотокорреспондент Валя Крякин. Крякин был вольнонаемным служащим Советской Армии. Потому, естественно, ходил в гражданской одежде. На нем были новая дубленка, ондатровая шапка с опущенными ушами, сапоги на меху. Он сказал:
— Вот всегда так. Если мало-мальски подходящее учение, значит, погода такая, что снимать ни черта нельзя.
— Учись во всякую погоду снимать, Крякин, — заметил полковник Кутузов. — Какой же ты мастер, коль пургу снять не можешь. В таком снимке раздолье для экспрессии, динамики.
— «Экспрессия», «динамика», — передразнил Крякин, выбираясь из дубленки. — А потом на редколлегии скажут: у этого солдата петлицы не видно. А у этого звание не разберешь… Вон на последней редколлегии. Фото: гимнастка на бревне стоит. Генерал, этот лысенький, в авиационных погонах который, фамилию забываю. Он говорит: а почему она в трико? А я ему в ответ — что ж ей, в тулупе на бревне стоять?.. Так главный потом мне полчаса вклеивал. Нельзя так разговаривать. Пусть он ничего в фотографии не понимает, но он же генерал… А мне до лампочки!
Кутузов засмеялся:
— Вот видите, майор, в чем преимущество нашего вольнонаемного коллеги. Генералы ему до лампочки.
Игорь Матвеев, еще не привыкший к вольностям, бытующим в среде журналистов, счел за лучшее отмолчаться.
— А вы осторожный человек, майор. — Кутузов, поеживаясь, прислонил ладони к печке.
— И зря, — сказал Крякин. — Иногда за горло брать тоже полезно.
— Я не умею, — сказал Игорь. — Это во-первых; во-вторых, я считаю справедливой пословицу: «Слово — серебро, молчанье — золото».
— К журналистике она не подходит, — решительно сказал Кутузов, повернулся к печи спиной. Он был худой, щуплый. И казалось, промерз насквозь. — Слово — ваше оружие. Конечно, слово справедливое, умное, честное.
— Вы неправильно меня поняли, Василий Дмитриевич, — смущенно запротестовал Игорь. — Я имел в виду молчание в беседе, в споре. Ведь можно уметь прекрасно спорить и плохо писать.
— Тоже верно, — кивнул Кутузов. — Но спор — это проявление характера. Я почему-то с трудом представляю, что бесхарактерный человек в жизни, в действительности может оказаться железным бойцом, оставшись один на один с листком бумаги.
— Я согласен с вами, Василий Дмитриевич, — сказал Крякин и сел на кровать. — Если человек мурло, то как ты свет на него ни ставь, какой ракурс ни выбирай, он и на фотографии мурлом будет.
— Крякин чем хорош, — улыбнулся Кутузов, — всегда смотрит в корень.
Кутузов медленно пересек комнату. Остановился у окна. На улице уже мело. Ни дороги, ни шлагбаума больше не было видно. Смеркалось.
— Завтра к 8.00 нам подадут машину. Поедем на Гнилую речку смотреть систему огня в обороне. Потом разыщем полк вашего брата. По плану он завтра наступает. Ночевать вернемся сюда.
— Это хорошо, — сказал Крякин. — Я за то, чтобы спать в гостинице. Ночью все равно снимать нельзя.
— Со съемками все ясно, — ответил Кутузов. Лицо его сморщилось, будто он чем-то был недоволен. — Плохо, что прогноз погоды неважный. Похолодание до 30 градусов. Как бы ребята не поморозились.
3
Лес молчал. Между отяжелевшими елями, прямо-таки закутанными в снег, лежали пятна чистого лунного света, легкого, чуть зеленоватого, мерцающего словно фосфор. Тишина паутиной свисала с деревьев, и похрустывание снега под валенками казалось резким, точно треск ломающихся сучьев.
Шагая к штабной машине, полковник Матвеев припомнил такую же ночь в январе сорок пятого за несколько часов до наступления на Млаву. Батальонные разведчики привели «языка». В Польше на армейскую разведку лег особый груз. С переходом государственной границы наступающая армия перестала пользоваться разведсведениями партизан. Всю информацию о войсках противника — численности, расположении, вооружении и т. д. — приходилось добывать самим.
Разведчики привели пехотного обер-лейтенанта. В общем-то не привели, а притащили. Он был с подбитым глазом, с рассеченной губой, небритый. И по виду трудно было определить, сколько ему лет.
Матвеев сказал:
— Развяжите руки.
Солдаты выполнили приказание. Обер-лейтенант посмотрел на свои побелевшие кисти, попробовал шевельнуть пальцами.
— Василий Николаевич, — обратился Матвеев к Литвиненко, — спроси номер части.
Литвиненко спросил. Обер-лейтенант мотнул головой. И что-то быстро, резко проговорил.
— Он отвечать не будет, — перевел Литвиненко.
— Ладно, — сказал Матвеев. Обратился к разведчикам: — Ведите его в штаб полка. Только найдите ему варежки.
Разведчик, широколицый, веснушчатый, снял свои рукавицы и протянул немцу. Тот нерешительно взял их и посмотрел на Матвеева. Посмотрел удивленно, вопросительно и немного растерянно.
— Гут, гут! — сказал Матвеев. И добавил: — Валяйте.
Второй разведчик (Матвеев сейчас уже не мог припомнить его лица) поднял автомат. Сказал:
— Пошли.
Матвеев и Литвиненко вслед за ними вышли из землянки. Стояла тихая лунная ночь. Снег искрился беззаботно и совсем мирно.
Веснушчатый широколицый разведчик шел первым, за ним обер-лейтенант, позади второй разведчик.
— Красиво, — сказал Литвиненко и вздохнул. — Я всегда любил зиму. Родился в Москве, на Чистых прудах и, сколько помню себя, зимой не расставался с коньками. Пруд замерзал, его освещали лампочками. А по воскресеньям, случалось, играл духовой оркестр.
— А мне на коньках бегать не пришлось, — признался Матвеев. — У ребят, помню, снегурки, к валенкам веревками привязывали. А мои родители мне почему-то не купили. Я не попросил, а они сами не купили… Может, денег не было… Наверное, не было. Мы бедновато жили. Колбаса, сыр на столе бывали только по большим праздникам… Впрочем, и
