и танец перешёл в не поддающуюся описанию сцену, от которой принцесса также как можно живей начала убегать, и не успокоилась даже на боковой улице, на которой нашлось много дам из сопровождения, напуганных этой сценой.

Сердце её билось, лицо обливал стыд и чувствовалась непередаваемая боль.

– Моя Ласи, – отозвалась она дрожащим голосом, – я прошу тебя, где Конецкий? Мне плохо, чувствую себя нехорошо, вернёмся в замок.

Конецкий был в нескольких шагах.

– Жалинская с паннами, если хотят, могут остаться дольше, я вернусь, голова болит; не знаю, что со мной. Мы можем боковыми улицами попасть к каретам.

С помощью Конецкого и двух придворных, которые счастливо нашлись, принцесса, избегая тех мест, в которых звучала музыка, проскользнула, незамеченная, к воротам.

Сюда, кроме неё, устремилось также много старших дам, уставших и удручённых, больше не в состоянии смотреть на эти танцы.

Только молодёжь осталась.

Вид Доси, потом это безумство короля, которое так болезненно кольнуло принцессу, проняли её и неизмерно беспокоили. Поплакав в молчании, вместе с вздыхающей крайчиной они попали в замок.

Но королевской забавы этот побег большей части дам не прервал.

Освобождённые французы только после отъезда принцессы начали резвиться, вовсе уже не заботясь, что подумают и скажут люди.

Генрих до белого дня их удерживал, и только усиленные просьбы Тенчинского, который ходил, очень обеспокоенный, склонили его удалиться на отдых, когда уже было ясно и вставало солнце.

О том вечере принцесса говорить не могла и не хотела, но из её мрачного молчания было видно, что его сильно приняла к сердцу.

Около полудня, вспомнив Досю, велела позвать Талвоща.

Литвин на вечерней забаве не был, потому что всяких таких многолюдных и шумных развлечений избегал.

– Тебе уже незачем трудиться, – сказала она, когда он пришёл, – я вчера своими глазами, сама видела переодетую в мужскую одежду Досю. Жалинская не ошибалась.

– Где? – воскликнул испуганный Талвощ.

– А! На том вечере в королевском саду, – отвечала принцесса. – Она, конечно, не ожидала, чтобы я там прохаживалась. Я встретилась с ней вблизи.

– Если так, – сказал литвин после короткого раздумья, – и мне уже нечего от вашего королевского высочества скрывать. Я видел её также, а, что больше, говорил с ней.

– А! – крикнула Анна, с любопытством приближаясь. – Говорил с ней, повтори же мне… что тебе сказала?

– Ничего от неё не добился, – начал Талвощ, – думаю только, что вовсе не счастлива. Сама признаётся, что погубила себя, не хочет себя оправдывать, но спасать себя не даёт. Плакать мне хотелось после того разговора в Неполомицах.

– Но кто же виновник? Кто? – прервала живо Анна. – Если бы я знала, направилась бы к королю для правосудия.

Говоря это, принцесса припомнила вчерашний вечер, го короля, на правосудие которого возлагала надежду, – зарумянилась и замолчала.

– Я не мог от неё ни о ком узнать, – ответил Талвощ, – знаю только то, что она жила в Неполомицах в замке, значит, кто-то из слуг короля должен был её туда поместить.

Анна не продолжала этого разговора. Талвощ ушёл.

Быстрое исчезновение из сада принцессы должно было поразить короля – знал или нет, что на танец его смотрела? – но назавтра выслал за ней Тенчинского с приветствием, а может, для расспроса.

Принцесса после раздумья нашла подходящим поступить так, как если бы не была свидетелем проделок.

Крайчина уже с утра пыталась почти оправдать Генриха тем, что принцессы не видел, что, может, немного выпил. Молодому нужно было что-то простить.

Анна должна была закрыть в себе, что чувствовала, и молчать.

Тенчинский спрашивал принцессу о здоровье, о котором заботился король, и припомнил от его имени, что Анна обещала устроить для них по крайней мере одно развлечение у себя в покоях.

Это требование смешало Анну, которая долго думала.

– Скажи наияснейшему пану, – проговорила она, – что рада бы его принять у себя, но не знаю, будет ли у меня так охотно развлекаться, как вчера. Рассчитываю время, – прибавила она, – и вижу, что раньше четырнадцатого этого месяца трудно мне будет приготовиться. Поэтому буду просить на четырнадцатое.

Пан подкоморий хотел уже с этим удалиться, когда принцесса, немного подумав, задержала его.

– У меня к вам просьба, граф, – сказала она, опуская глаза, – но это такая чувствительное и неприятное обстоятельство, что мне даже тяжко поведать и признаться в нём. Вы, наверное, слышали, как при жизни моего брата недостойные воспользовались моим добродушием и отобрали у меня Хандзу Заячковкую. Это повторилось, увы, с небольшой разницей. При мне была воспитанница, к которой всем сердцем была привязана, Дося Заглобянка. Красивая была, как расцвётшая полевая розочка, и на удивление умная и степенная. Кто бы это мог предвидеть? Этого ребёнка кто-то из французов сбаламутил и самым нечестным образом обманули меня, украли её. Она тут. Скрывается, и так неловко, что и мои слуги, и я, наконец, сама видела её, переодетую в мужскую одежду.

Тенчинский слушал, показывая всё большее беспокойство.

– Я должна просить короля о справедливости, – прибавила Анна. – Что сталось, невозможно изменить, но пусть виновник женится, такого огорчения нельзя пустить безнаказанно.

Подкоморий, согнувшийся, задумчивый, казалось, размышляет над ответом.

– Неизвестно, кто это допустил? – спросил он.

– Я не знаю, – сказала принцесса, – но король с лёгкостью сумеет узнать о том.

– Я опасаюсь, – ответил сухо Тенчинский, – как бы виновник не был слишком высокого положения. Король многих из своих французов щадить должен, не над всеми имеет власть. Это дело требует большой осторожности, но могу ручаться вашему королевскому высочеству, что буду стараться его прояснить.

В речи пана подкомория чувствовалось, что рад был бы выкрутиться из того, что ему поручили.

Анна начала ещё жаловаться, он выслушал её терпеливо, и ушёл, обновляя заверение, что сделает, что только будет в его силе.

Принцесса знала, что исполнила свою обязанность.

После отъезда Тенчинского тут же нужно был сообщить Конецкому, Жалинской, всем силам двора о приготовлении вечера, назначенного на четырнадцатое. Времени оставалось сравнительно немного, а Анна была так мало привыкшей к приёму многочисленных гостей, к великолепным выступлениям, должна была сюда столько особ пригласить, столько сделать приготовлений, что в голове её закружилось.

Она чрезвычайно заботилась о сохранении своей важности и достоинства, хотела изысканностью приёма не выделяться и не стыдиться перед людьми. А она сама, её двор так давно привыкли к очень простой жизни, к экономии и скромности.

Поэтому снова из казны нужно было достать серебро, навешать портьер, стянуть ковры, которые из экономии также спрятали. Службы также хватало, а кухмистра должна была занять у короля, потому что не имела такого, который бы испорченным ртам изнеженных французов мог угодить.