Шрифт:
Закладка:
Принц слушал меня внимательно и мрачно, не перебивая больше, а когда я закончил речь, он вдруг сказал:
– Отец как-то назвал его олухом Царя Небесного. Фредерика. А я взбесился.
Я смотрел на Антония – и видел, как его злое оживление сходит на нет. Принц сел на край ложа, сгорбившись и опустив плечи, но выглядел не подобно утомившемуся воину, а подобно усталому ребёнку, с которым обходились равнодушно и жестоко.
В первый миг я решил, что меня обманывают глаза. Я тоже устал и ожесточился, к тому ж постепенно начинал весьма многое понимать, но, по-видимому, мой Господь не оставил меня: Антоний всё-таки представал мне человеком, и злоба во мне пошла на убыль.
– Ты не думал о возвращении, Антоний? – спросил я.
– Мне не было видения, – отвечал принц с нервным смешком, не глядя на меня. – Я не желаю, чтобы обо мне помнили как о трусе.
– Ты хочешь, чтобы о тебе помнили как о дураке? – спросил я. – Второй олух Царя Небесного?
– Я хочу победить! – воскликнул Антоний ожесточённо. – Я не вернусь!
– Фредерик назвал эти горы Горами Благословения, – сказал я, – а они уже много сотен лет зовутся на языке язычников Хребтом Тех Самых. Будь ты такой же суеверной размазнёй, как Фредерик, – может, и выжил бы, но ты жесток, упрям и глуп… Я думаю, государь именно поэтому настаивал, чтобы его святейшество благословил тебя.
Антоний посмотрел на меня детскими прозрачными глазами.
– Не понял…
– Ты не нужен на Трёх Островах, – сказал я, вдруг ощутив приступ острой жалости. Принц моргнул и отшатнулся, мотая головой. – Ты мешаешь государю, Антоний. Я думаю, он хотел бы видеть наследником Мартина, сдержанного и разумного, оттого и посвящает его во все государственные дела. От тебя же просто избавились, благо ты сам рвался на этот эшафот, – а заодно избавили страну от того сброда, который считает тебя вождём и святым.
Кулаки Антония сжались сами собой. Он вскочил и выкрикнул:
– Ты врёшь!
– Подумай, – сказал я. – Ты можешь мне не верить, но послушай и подумай. Никто больше не скажет тебе правды об этих вещах. Твои убийцы любят тебя за то, что ты дал им дорваться до золота и крови, твоя свита…
– Свиты больше нет! – яростно выкрикнул Антоний, стукнув себя кулаком по колену. – Они умерли этой ночью! Понимаешь ты?! И Альфонс, и Стивен! А ты…
– А я молился за тебя, – сказал я, и принц снова сел рядом, кусая костяшки пальцев.
– Доминик, – сказал он очень тихо, – гадко, но ты, наверное, прав. Все меня предали… отец с братьями… твой Иерарх… Что же мне делать?
Я слышал дыхание Антония и понимал, как тяжело ему держать себя в руках – в состоянии между слезами и яростной злобой. Злоба заставила его прокусить палец до крови; силой высушенные слёзы – выдохнуть:
– Если меня кто и любил – они все мертвы! Моя бедная маменька и эти несчастные парни из моей свиты! И я заставлю кое-кого поплатиться за это!
– Кто же, по-твоему, в этом виноват? – спросил я. – Господь?
Антоний осёкся, мотнул головой и посмотрел на меня. Отчаяние сделало его лицо одухотворённым.
– Я не ропщу, – сказал он чуть слышно. – Ты Божий слуга, Доминик. Посоветуй, что мне делать. Возвращаться мне некуда и незачем… остаётся идти вперёд, правда же?
Я не знал, что сказать, и молчал. Антоний слизнул с руки капельку крови и дотронулся до моей ладони. По какой-то странной аберрации мысли я вспомнил прикосновение возжелавшего благословения мертвеца; мне пришлось сделать над собою усилие, дабы не содрогнуться от отвращения – но я тут же вспомнил, что принц ещё жив, хотя его руки и холодны.
Живой. Как и я. Человек, как и я. Грешник, как я – прости нам, Господь…
– Идти вперёд? – спросил он снова, заглядывая мне в лицо. – Скажи, пожалуйста. Мне больше не у кого спрашивать и не во что верить. Ты же понимаешь: я больше ничего не могу. Только идти вперёд и победить.
Это звучало парадоксальным покаянием. Я еле разлепил губы.
– Да, наверное. Наверное, волк может только нападать и кусаться, чтобы не подохнуть с голоду, принц, – сказал я, не слишком веря в собственные слова. – Раз ты сделал себя волком, тебе придётся нападать. Но твоя добыча станет защищаться – и помоги тебе Бог…
Антоний просиял, ударил меня по плечу, словно одного из баронов, снова вызвав приступ невольного раздражения, выскочил из шатра, в камзоле и рубахе – под дождь, и крикнул:
– Юджин, сворачиваемся – и в походный порядок! Мы идём дальше!
Вернулся ко мне, тряся мокрыми волосами, с глазами, горящими, словно бы у охотящейся кошки в сумерки, – улыбаясь. Сказал весело и дружелюбно:
– Ты же поедешь со мной, святой братец? Верхом?
А я почувствовал, что бесполезно объяснять, насколько неудобно ездить верхом в балахоне монаха. Способности Антония слышать слова других людей есть предел. Моё заявление об отвычке от верховой езды этот предел явно превышает… и напрасно говорить, что меня не дослушали.
«Помоги тебе Господь не издохнуть, как псу», – желал сказать я.
Мы ехали серой степью под проливным дождём.
Тяжёлый дождь сбивал с цветов красные лепестки. Густой монотонный шум и стук дождевых капель по капюшону вызывали навязчивую дремоту; мокрая лошадь плелась нехотя, но мне всё равно казалось неловко в седле. От солдат разило ржавеющим железом и мокрой псиной. Вояки Антония выглядели угрюмо и злобно, беседуя о происках Тех Самых Сил; только сам принц был если не весел, то возбуждён, и поджарая рыжая кобыла шла под ним лёгкой рысцой.
Антоний был отличный наездник.
Хребет Тех Самых надвинулся ближе. Мне казалось, что он застит свет, подобно зубчатой стене – но было и без того темно: низкие тучи, насквозь пропитанные водою, только что не касались шляп солдат Антония. На душе моей тревога лежала колючим тяжёлым комом. Я молился про себя, прося Господа о защите, – но не был уверен, что защита будет дарована, да и это мутное состояние дремлющего рассудка много мешало молитвам; тогда я попытался встряхнуться и начал вспоминать «Даруй всемилостиво, Всезрящий, малую толику от прозрения Твоего» – и тут тупая боль ударила меня под лопатку.
– Антоний! – окликнул я. – Остерегись.
– Чего же стеречься? – усмехнулся принц. Он скинул капюшон с головы, будто струи дождя забавляли его, и мотал головой, как встряхивающийся щенок. – Степь пуста, даже птицы от дождя попрятались.
– Мне страшно, – сказал я.
– Ты просто монах, – отозвался принц снисходительно и успокаивающе, но я развязал тесёмки
