Шрифт:
Закладка:
Такого мне ещё не приходилось видеть – а древние летописи давно канувшей в Великую Серую Реку войны с северянами не упоминали о подобном.
Месяц тронул меня за плечо:
– Пусть господин идёт со мной.
Я пошёл. Цветник богини, где росли любимые ею благословенные пионы, тоже превратили в могилу. Здесь была такая рыхлая земля, её показалось легко копать – и могилу выкопали с размахом, яму, куда можно было уложить целую деревню.
Вот только яма была пуста.
Песок, земля, уголья, комья глины, пропитанные кровью, позеленевшей от жары, разлетелись в стороны, когда они вставали. Я смотрел на взрытую землю – и видел, как они отряхивали с себя пыль вместе с кусками обугленной плоти, вместе с обгоревшими пальцами, с клочьями спёкшейся кожи, с металлическими побрякушками, частично вплавившимися в когда-то живое тело, а частично – осыпавшимися, как прах…
Их жгли, но не сожгли до пепла, думал я, глядя на выемки, оставленные на песке обгоревшими коленными чашечками и беспалыми ладонями. А кому-то перерезали горло или вспороли живот, думал я, глядя на какие-то обветрившиеся, тёмно-бурые длинные кусочки плоти, похожие на вяленые кишки…
Их убили и бросили в эту яму, выкопанную второпях возле осквернённого храма, на месте цветника богини. Они встали и ушли. За ушедшей армией?
Рысёнок крикнул издали:
– Я должен показать вам всем и господину ещё кое-что!
Чтобы увидеть Рысёнка, мне пришлось завернуть за угол храма. Здесь, в роще, чужаки похоронили своих убитых: глубокие могилы отметили шестами, на одном из них висело символическое изображение глаза, серебряное, с кусочком бирюзы вместо зрачка, на длинном шнурке – священный символ северян.
Глаз их божества за ними не уследил: могилы были разворочены и пусты. На краю одной из них валялся пропитанный кровью пыльный плащ; под слоем песка на дне блеснул металл отточенного лезвия: кого-то похоронили вместе с его оружием, – но тел не было и здесь, они выбрались наружу, оставив на краях ям борозды, проведённые пальцами, и вмятины от колен.
Впрочем, не все мертвецы ушли далеко: между стволами двух криптометрий был распят труп молодого рыжего северянина, уже изрядно тронутый распадом, в пропитанных чем-то буром рубахе и штанах. Его лодыжки и запястья привязали к деревьям мёртвыми узлами, а после этого, очевидно, швыряли в его тело все острые предметы, которые сумели найти. Из груди мертвеца ещё торчала пара ножей, совершенно не боевых, таких, какими хозяйки в деревнях разделывают тушки гусей и кур, а в плечо глубоко воткнулся топор. Ещё несколько ножей валялись вокруг. Элегантный стилет с витой рукоятью – не оружие, вещица женщины, опасная и забавная игрушка – торчал у мёртвого в глазнице.
Когда я подошёл ближе, мёртвый, до того совершенно неподвижный, вдруг дёрнулся, так, что и я вздрогнул от неожиданности. Глаз трупа, проткнутый железом, вытек, второй глаз закатился под веко – но я отчётливо почувствовал на себе его отчаянный взгляд. Думаю, что именно отчаяние заставило мёртвого задёргаться резкими механическими движениями в безнадёжных попытках освободиться; позеленевшее мясо разъезжалось до костей в тех местах, где в него врезались верёвки, но мёртвый рвался, не обращая на это внимания. Мои воины собрались вокруг и глядели на него, смешав отвращение с жалостью.
– Да, – сказал Керим, растирая в пальцах листок мяты, – остальные его тут бросили, а сами отправились догонять армию. А бросили они его за то, что он разбил статую Насмешливой Матери Случая, и господин, наверное, заметил, что северяне к этому наказанию тоже приложили руку, потому что они многое поняли, когда умерли.
– Северяне? – спросил Филин. – Это вряд ли…
Керим, доказывая свою правоту, поднял один из ножей, выпавших из гниющей плоти. Кинжал чужой работы, с плоским лезвием, с непонятными знаками, гравированными вдоль клинка.
– Нож чужой, а рука, которая его швырнула? – возразил Рысёнок.
– Мёртвые понимают много, – сказал Керим, поведя плечом. – Швырнула этот ножик, я думаю, рука его владельца, а потом владелец ножика ушёл вместе с другими мертвецами, и ушёл он не на тот берег, а воевать, ушёл вместе со своими товарищами – воевать с оставшимися в живых. Тот, кто понял, что проклят, и понял, кем проклят, и понял, за что проклят, а потом решил искупить это проклятие хоть отчасти – вот кто хозяин этого ножика, если кто-нибудь хочет знать, что я думаю.
– Мертвецы считают северную армию злом? – сказал я. – Они отправились мстить северянам?
– Да, – сказал Керим. – Но пусть царевич не обольщается. Те мертвецы, которые встали из этих ям, конечно, напьются крови северян и лягут обратно – но то, что здесь произошло, разбудило не только этих несчастных, оно подняло и других, тех, кто умер уже давно. Тех, кто ушёл на другой берег злым и голодным, тех, кто только и ждал возможности вернуться и утолить голод – и тех, кому будет абсолютно всё равно, чьей кровью утолить голод, чужой или нашей.
– Ночью северянам предстоит нечаянная радость, – усмехнулся Месяц. – Помешаем ли их веселью?
– Как бы то ни было, – сказал я, – ночь мы проведём здесь. Мы прольём по капле крови в эти осквернённые ямы и будем петь для бедных теней, а потом будем спать в этих домах. И может быть, наше живое тепло не даст этому городу сделаться куском мертвечины на живом побережье… На рассвете мы отправимся искать то, что к рассвету останется от северной армии.
– А с этим что делать? – спросил Клинок. – Сжечь?
– Нет! – ответил я, кажется, слишком быстро. Мысль о том, чтобы сжечь здесь ещё одно человеческое тело – даже если это беспокойный мертвец – была совершенно невыносимой. – Керим, может быть, ты решишь, что делать с ним?
Керим взглянул на труп, так и теребя листок, распространяя вокруг терпкий зелёный запах – и тут маленький язычок зеленоватого пламени, похожий на огонёк свечи, вспыхнул и погас между его пальцами. Мертвец дёрнулся последний раз – и обмяк, повиснув на верёвках. Керим стряхнул пепел с ладоней.
– Мёртвого-то я отпустил к предкам, – сказал он. – Вот как отпущу царевича?
– Нет! – выдохнул Рысёнок, а кто-то за его спиной охнул.
Вот в этот-то миг я и понял окончательно, что моя
