— Для меня или для Фаины Алексеевны? — не удержалась я. — Для её запланированного разведения?

— Планы Фаины Алексеевны это её планы, — довольно сухо ответил Владимир Викентьевич.

— Неужели? То есть кандидаты подбирались без учёта вашего мнения? — ехидно уточнила я.

Вчера Рысьину удалось убедить, что фотографии я изучу сама и что к ним неплохо было бы досье на каждого, чтобы не выбирать только по внешности. Она была несколько удивлена моей предусмотрительностью, но сведениями пообещала снабдить. В этом вопросе я больше полагалась не на неё, а на Юрия, как на лицо, заинтересованное в устранении конкурентов: что будет приглажено и смягчено у Рысьиной, у Юрия будет показано если не с самой неприглядной стороны, то хотя бы беспристрастно, если он сторонник мужской оборотнической солидарности. С другой стороны, и по недомолвкам можно много чего додумать, если захотеть. Главное, чтобы фантазии на чём-то базировались, чтобы при беглой проверке Рысьиной они казались похожими на правду.

— В вопросах устройства браков внутри клана Фаина Алексеевна полагается исключительно на собственное мнение, — немного уязвлённо ответил целитель. — Со мной могут проконсультироваться разве что, чтобы исключить серьёзные пороки кандидата. Но, скажу вам по секрету, Елизавета Дмитриевна, таковые среди приглашённых на бал вряд ли обнаружатся. Подсовывать вам абы кого Фаина Алексеевна не будет.

— Может ли она выдать меня замуж насильно? — уточнила я очень тревожащий меня вопрос.

— Как глава клана она может распорядиться судьбой его несовершеннолетнего члена, — подтвердил мои опасения Владимир Викентьевич.

— А если я соглашусь на удочерение вами?

Он вздохнул.

— Елизавета Дмитриевна, если вы заметили, я больше не поднимаю этот вопрос. Потому что теперь для этого требуется согласие клана, а Фаина Алексеевна его не даст. Нет, выйти вы не можете, — ответил он на невысказанный вопрос, — пока не наступит совершеннолетие.

— А это?..

— 21 год. Считается, что до этого возраста индивидуум не несёт в полной мере ответственности за свои поступки.

— А если я захочу учиться дальше?

Владимир Викентьевич помолчал, делая вид, что увлечён едой, но поскольку я продолжала на него смотреть в ожидании ответа, всё же неохотно пояснил:

— Фаина Алексеевна вас не отпустит. Вы слишком важны для клана.

Только мне кажется, что важность она воспринимает только как способ получения артефакта и привлечение новой крови в клан. Поскольку, как выяснилось, в старой намечается серьёзная зависимость от запрещённых веществ, я бы её поняла и, возможно, даже посочувствовала, если бы это не шло вразрез с моими желаниями.

— Константин Филиппович предлагал учиться на военного целителя. Неужели и в армию я не могу пойти без разрешения?

— Помилуйте, Елизавета Дмитриевна, — раздражённо ответил Владимир Викентьевич, — да вас из города не выпустят. А если бы и выпустили, то на что вы собираетесь жить во время учёбы?

— Он говорил о возможности целевой стипендии.

— Отрабатывать целевую стипендию придётся не один год. Вешать на себя такое ярмо — неосмотрительно.

— Вешать на себя ярмо в виде выбранного Фаиной Алексеевной мужа — куда неосмотрительней, — заметила я. — Да ещё столь скоропалительно. Так как, могу я пойти в армию без разрешения главы клана?

— Можете, — неохотно подтвердил Владимир Викентьевич, но не успела я воодушевиться, как он добавил, — при наличии документа о среднем образовании. А Фаина Алексеевна намерена решить вопрос с вами раньше. Она не собирается выпускать вас из виду. Мне еле удалось уговорить оставить вас здесь, и то под предлогом целительского присмотра, необходимого при нестабильности магии. Но Фаина Алексеевна в любой момент может решить, что присмотр вам более не нужен, а излишняя свобода — вредна.

Нет, я, конечно, помню, что даже если тебя проглотили, всё равно остаётся два выхода. Только почему непременно всё нужно делать через задницу? Похоже, пора срочно пересматривать планы. Интересно, доложит ли об этом разговоре Владимир Викентьевич? Насколько он лоялен своей нанимательнице?

— Но пока вы тут живёте, — неожиданно сказал Владимир Викентьевич, — имейте в виду, что в верхнем ящике моего письменного стола лежат деньги, которые вы можете использовать на собственное усмотрение. Ящик закрывается простым плетением, которое вам не составит труда снять.

— Спасибо, — чуть настороженно ответила я, — но у меня нет пока нужды в деньгах.

Предложение Владимира Викентьевича звучало заманчиво, но казалось ловушкой. Возможно, он предлагал от чистого сердца, но также возможно, что это всего лишь попытка найти ещё один рычаг давления на меня. Обвинят в воровстве — и доказывай потом, что взяла с разрешения.

— Я не предлагаю брать прямо сейчас, а вот если возникнет необходимость… — Владимир Викентьевич вытащил часы-луковицу из кармана, взглянул и нахмурился: — Заговорились мы с вами, Елизавета Дмитриевна, этак мы и опоздать можем. Впрочем, я ещё успеваю вас подвезти.

С предложением я согласилась, хотя и опасалась, что по дороге опять зайдёт разговор о вещах, к которым непонятно как относиться. Но Владимир Викентьевич молчал, сидел нахохлившись, словно ему было холодно, и думал о чём-то своём. Очнулся он, только когда я с ним попрощалась, тогда он улыбнулся и пожелал хорошего дня.

Весь первый урок я пыталась найти выход из западни, в которую меня загоняли. Если бы удалось отделаться от артефакта, было бы куда проще. По здравому размышлению я пришла к выводу, что всё-таки лучше всего его вернуть Львовым, но только так, чтобы те не узнали, откуда он вдруг опять возник в их сокровищнице. И как удачно, что Николай сейчас в дворцовой охране. Нет, я помню, как он возмутился, когда решил, что мы с Оленькой собираемся грабить банк. Но сейчас-то речь не о грабеже, напротив — я собираюсь вернуть владельцам утраченное, после чего резко стану неинтересна всем охотникам за артефактом. Уж для Волкова я точно потеряю половину привлекательности. Правда, артефакта у меня нет, и неизвестно, появится ли. И вообще, пора выяснить, как он всё-таки выглядит, может, я его уже несколько раз держала в руках и не знала, что это он.

— А сейчас фройляйн Рысьина нам скажет, где была допущена ошибка, — ворвался в мои размышления голос Грызельды.

И сказано это было настолько противным тоном, что не оставалось сомнений: она прекрасно видит, что я думаю не об уроке, и ждёт малейшей оплошности, чтобы на это указать в дневнике и в журнале. Повезло, что ошибку надо было найти в написанном на доске, иначе пришлось что-нибудь жалко мямлить в своё оправдание. А так я радостно исправила «mit der Freund» на «mit dem Freund», заслужив одобрительный кивок, и постаралась больше не отвлекаться до конца урока. А то донесут Рысьиной, что мысли у меня вовсе не об учёбе, и возможность маневрирования ещё уменьшится.

А вот на перемене я могла думать и говорить о том, о чём считала нужным.