Я поискал на табличках возле крючков его имя, нашел и снял с крючка куртку.

– Давай куртку наденем, – сказал я, – помочь тебе?

Он бесстрастно сидел на месте, никак не проявляя своих желаний.

Я наклонился и осторожно взял его за руку, чтобы натянуть рукав. Эрнульф с силой отдернул руку.

– Если мы с тобой идем гулять, надо надеть куртку, – сказал я, – иначе никуда не пойдем.

Он сидел не шелохнувшись.

– Ладно, – сказал я, – тогда возвращаемся.

Я сделал несколько шагов и обернулся. Эрнульф сидел в прежней позе. Я поднялся по лестнице и остановился, прислушиваясь, следует ли он за мной. Нет, ни звука.

Сидевшая на диване Эллен посмотрела на меня.

– Не могу на него куртку надеть, – пожаловался я, – никак не хочет.

– А точно надо куртку? На улице довольно тепло.

– Ладно, – согласился я, – мне надо еще что-нибудь иметь в виду?

Она покачала головой, и я поспешил вниз, боясь, что за то короткое время, на которое я оставил его, Эрнульф успел улизнуть.

Однако он сидел возле инвалидного кресла, обхватив руками культи и опустив голову.

– Ну что, пойдем? – спросил я.

Эрнульф забрался на сиденье и, привычными движениями толкая колеса, подъехал к двери и посмотрел на меня. Едва я распахнул дверь, как он с невероятной быстротой покатил прочь. Я прибавил ходу, чтобы не отставать. Эрнульф явно привык к этому – колеса он поворачивал быстрыми, уверенными движениями, клал на них руки и убирал, клал и снова убирал. Административный корпус остался позади. Чуть поодаль показалась еще одна группа гуляющих – я сразу же разглядел двух санитаров и четверых больных – жесты не оставляли сомнений. Санитары посмотрели на меня.

– Привет, – поздоровался я.

– Привет, – ответили они, – привет, Эрнульф!

Но его они не интересовали, и вскоре и люди, и здания остались позади. Лицо его с оскаленными зубами словно застыло в гримасе. От напряжения он покраснел. Вдоль дороги выстроились лиственные деревья, между ними кое-где темнели елки. Перед нами простиралась дорога, вдоль нее шла велосипедная тропинка – по ней я и думал с ним прогуляться.

Но Эрнульф туда не желал. Он показал налево, на дорогу вокруг небольшого жилого района. Я подумал, что нельзя же ему во всем подчиняться, взялся за ручки кресла и пошел к велосипедной тропинке. Эрнульф попытался притормозить руками. В глазах светилась паника. Какой же придурок.

– Возражать бесполезно, – сказал я, – мы идем в ту сторону.

Он спрыгнул с кресла и направился в сторону дороги, чем подверг себя страшной опасности: ростом он не выше собаки, если сейчас появится машина, закончится все плачевно, – и я вместе с креслом бросился за ним, крича, чтобы он вернулся и сел.

Он остановился на другой стороне дороги и посмотрел на меня. Что он ободрал культи об асфальт, его, похоже, совершенно не волновало.

Я поставил перед ним кресло. Эрнульф забрался на него. Не желая уступать, я стал толкать кресло в противоположном направлении. Эрнульф снова спрыгнул и припустил к другой дороге – ладони отталкивались от асфальта, между ними болталось туловище. Я поспешил за ним, но на этот раз в кресло он не пожелал, теперь он передвигался самостоятельно, и так мы добрели до домов, он шаркал культями по асфальту, покрытому пылью и каменной крошкой, неотрывно глядя вперед, а я толкал за ним инвалидную коляску. Это никуда не годилось, повстречайся нам кто-нибудь – и меня уволят, но я кипел от злости, неужели ему так трудно сесть в кресло и послушаться меня? Почему ему вдруг приспичило идти по этой дороге? Какая глупость, я же его санитар, мы просто совершаем утренний моцион, какая разница – да даже если она и есть, то не стоит того, чтобы жертвовать ради нее удобным креслом.

Я пробежал несколько шагов, опередил его и поставил кресло перед ним. Эрнульф повернул и попытался обойти его, но я передвинул кресло. Он вцепился в колесо и попытался его оторвать.

– Мы пойдем этой дорогой, – заверил его я, – обещаю. Мы пойдем этой дорогой. Садись в кресло, и пойдем.

Он взгромоздился в кресло, и руки его снова лихорадочно заработали, крутя колеса. Я шел рядом с ним по улице – дома тут, похоже, построили совсем недавно, в палисадниках возле них еще толком ничего не росло. Поодаль остановился автобус, из него вышли несколько пассажиров и скрылись за домами. На перекрестке Эрнульф, до этого упорно работавший руками, вдруг опустил их.

– Хочешь, я тебя покачу? – предложил я.

Он словно не слышал вопроса, поэтому и ответа по его виду было не угадать, но, по крайней мере, когда я ухватился за ручку и толкнул кресло, он не противился. Я старался идти быстрее, и вскоре мы уже вернулись к административному корпусу.

Когда мы поравнялись со зданием, он без предупреждения спрыгнул с кресла и уселся на земле, в нескольких метрах от главного входа.

– Тут нельзя сидеть, – сказал я, – пойдем. Наш корпус вон там!

Не глядя на меня, не видя меня, он сидел, упершись ладонями в асфальт, и сопел.

– Ты что, не хочешь обратно в корпус? – спросил я.

Ответа не последовало. Я попробовал поднять его, но Эрнульф так крепко вцепился в колеса, что я не смог сдвинуть его с места.

– Ты будешь сидеть тут? Пока все остальные пьют кофе и отдыхают?

Ответа не последовало.

– Мне-то все равно, – добавил я, – мне все равно заплатят. Могу и постоять.

Я отошел под козырек здания и закурил, но через минуту-другую понял, что выглядит это не очень: больной сидит посреди дороги, а санитар курит в десяти метрах от него, поэтому я затушил окурок и вернулся к Эрнульфу.

– Пошли уже, – сказал я, – свое мнение ты высказал. Прекращай упрямиться. Запрыгивай на кресло – и пойдем.

Ответа не последовало. Он обхватил руками культи, скалил зубы и сопел.

– Ну как хочешь, – сказал я, скрестил руки на груди и окинул взглядом территорию, придумывая, как мне выйти из сложившейся ситуации. Пускай он упрямый и своенравный, но во мне он нашел достойного противника. Если понадобится, я простою тут до темноты, всю ночь буду стоять и завтрашний день тоже. Надо только думать о чем-то еще. Не об Эрнульфе и не о времени, которое движется так медленно.

Однако это оказалось непросто, в Эрнульфе чувствовалась некая злоба, из-за которой его присутствие тенью омрачало мои мысли. Вряд ли он вообще соображает, почти все его движения обусловлены рефлексом – например, когда он мчится на звук термоса и протягивает чашку. На самом деле кофе он не любит, просто это