Я знаю: твою кожу, как и кожу всех изгнанников, обжег гнев богов. Но чувствую: даже теперь она не так смугла, как у большинства, ты остался слегка бледен, подобен ночному светилу. Тебе не нужно было и знамение Справедливости, твои глаза и так были льдистыми, я боялся их взора в детстве… Но ты постарел, седеешь. И твой образ, написанный мной тогда, теперь куда больше похож на правду. Одно неизменно: Лува ласкает пальцами твое лицо, когда ты поднимаешь голову. Ты видишь ее так же, как я.

Мы скучаем по тебе ― Иллидика особенно, и даже подготовка к венчанию не может ее отвлечь, как не может отвлечь меня. Одно поддерживает нас обоих: однажды у нас ведь, наверное, будут дети, и я дам одному из них твое имя, а может, на маленьких ладонях даже будут загораться твои гербовые знаки.

«Кукушкин плач». Тот самый, что ты подарил мне. Он вспыхивает, как и в день нашего прощания.

Я никогда не забуду, что ты рассказал мне, уже готовясь взойти по трапу. И я не обижен, совсем не обижен за много приливов молчания, в которые не знал твоего секрета. Я лишь все еще гадаю… как же так получилось сейчас? За что такая милость?

Наверное, и я бы стыдился такой истории предков ― истории барона, который был блистательным поэтом, и истории его сына, тоже поэта, считавшего себя посредственнее родителя. Истории, в которой сын не стал спасать тонущего отца, когда они вышли на морскую прогулку. Истории, в которой, потеряв родную кровь и соперника, юноша не стал счастливым, а сошел с ума, ну а дети его родились уже без гербового соцветия. Твой прадед, дед, отец и ты несли их проклятье целый век. А я… что ж, я рад, если ты прав и если я своими жалкими попытками убить змею помог тебе его снять. И вот я шепчу свое имя: Идо ди Рэс. И пусть у меня нет прозвания, тонкие веточки, увенчанные слезами, расцветают на моей коже. Иллидике они очень нравятся. Мне тоже. Да, обещаю. Я с честью продолжу наш род.

Но пока все, что составляет мою жизнь, ― фрески и храмы, храмы и фрески. Светлые. Темные. И переменные. Наверное, мы пришли к какой-то мудрости, к какой-то, наконец, настоящей мудрости, поняв, что богиня Судьбы не светла, а бог Кошмаров не темен, что природа многих, кому мы поклоняемся, заполнена лишь тем, чем мы ― верящие ― ее заполняем. И мы станем совсем мудры, когда переменными станут для нас все боги. Когда не будет света и тьмы, когда нам не нужны будут эти полумеры. Впрочем… тогда, наверное, мы отвернемся от богов вовсе. Мы сами станем как Храмы, как Небо, как Боги. И они в гневе откроют глаза снова.

Но пока мы будем просто жить. А я буду мечтать о том, как сяду на корабль и увижусь с тобой. Как мы будем снова рисовать вместе, а на месте мертвой змеи и увядших ядовитых цветов в моей груди вспыхнут звезды. Теперь я верю: я способен на многое. Не так, как ты, а по-своему. Ведь мой свет давно горит в чужих сердцах.

Я люблю тебя. Я люблю руины, на которых остался. У нас все будет хорошо.

Кстати, Элеорд. Твои черешневые деревья в нашем обугленном саду и возле королевского замка… они расцвели.

Эпилог. Ветер на горных вершинах [Первый прилив от Великого Разлада]

Бьердэ было холодно в горах, хотя белая шерсть по-прежнему защищала его и становилась только гуще. И все же очень холодно ― сегодня он обостренно почувствовал это, стоя на краю утеса и глядя в ясное темно-синее небо, напоминающее полированный кусок стекла. Там зажглись два новых созвездия. Стрела и спираль.

– Что это? ― спросил он вслух.

«Какая тебе разница?» ― не прекращая потрошить огромного осетра, ответил старейшина Эндэ мысленно.

От этого тоже было холодно: над горами не звучало голосов. Придя сюда, пироланги стали общаться только мыслями: сначала боялись лавин, а потом, когда возвели сверкающие белые города, в живой речи им уже не виделось смысла. Многие подзабыли ее. Дети ей не учились. А Бьердэ по ней тосковал. Эндэ ― толстый, благодушный, чуть более живой, чем прочие, ― иногда болтал с ним, но сегодня был не в настроении.

– Этих звезд не было, ― упрямо проговорил Бьердэ. Порыв ветра вздыбил его шерсть и поднял сноп снега.

«Звезды рождаются и умирают. ― Нож лязгнул о чан. ― Это частое явление».

– Ни разу за наше пребывание здесь такого не происходило. Ни разу за весь Раз…

Красные глаза Эндэ сверкнули.

«Мы не говорим о Разладе, Бьердэ. Ты забыл? Наши ледяные сердца осуждают его».

А Бьердэ все смотрел, смотрел то на кружащийся снег, то на звезды, то на скрытый туманом мир внизу. Силльская цепь была самой высокой на континенте. Но моря отсюда он разглядеть не мог.

– Ледяных сердец не бывает. А я говорю о чем хочу.

«Твое дело. Но тогда без меня, дорогой друг, я не для того зову тебя к столу».

Бьердэ обрадовался бы даже раздражению в тоне. Но ответ отдался лишь в рассудке и не был окрашен ничем. Не видя рядом живых, постоянно плещущих радостью и горем, недолговечных собратьев, пироланги растеряли последние чувства. Новым гербом их полугосударства-полумонастыря не зря было оно ― сердце из голубого льда.

– Хорошо, ― произнес он. ― Конечно.

Его не слушали: Эндэ ушел в дом, наверное, готовить рыбу. Поглядев на плавно затворившуюся механическую дверь, Бьердэ не впервые за вечер пожалел о встрече. На словах все пироланги, связанные сетью мыслей, были едины. Но может ли быть общество, где каждый по отдельности? Дружат ли так? Живут ли? Даже города возвели скорее для унесенного технического наследия, чем для жизни; младших не отпускали вниз и рассказывали о низе скупо и неохотно. Бьердэ был у собратьев не на лучшем счету: он рассказывал детям правду. И вслух.

Когда с миром случается большая беда, каждый народ выбирает собственный