сам присел рядом, принялся лучше закутывать. С волос и лица текло, а одет он был не как утром: парадный наряд, переливающаяся самоцветами цепь, врученная еще Остериго Энуэллисом. Очень давняя награда… которой Мастер никогда прежде не надевал. Успел где-то побывать?

– Зря я дал тебе время, ― шепнул он. ― Если бы я знал, как ты его проведешь…

Идо равнодушно уставился на волны. Смотреть на них было легче, чем на сверкающие камни или на стоящие в гавани корабли. Темные корабли, которые тоже все не уходили из мыслей, возвращали в прошлое ― даже не к своей змее, а к тысячам невидимых, страшных, чудовищных змей в чужих сердцах. Саднил призрачной болью кулак ― тот, которым Идо ударил предателя Раффена. Почему? Почему всегда так? Почему если мир рушился в очередной раз, то весь, целиком?

– Король правда умер? ― спросил он с усилием, то ли чтобы спросить хоть что-то, то ли чтобы просто проверить, может ли говорить.

– Убит. ― Слово было как нож, который Мастер вонзил в них обоих, разом, и голос его задрожал. ― Застрелен в бою на фронтовом корабле короля Эльтудинна. Никто не понимает, как это произошло, за что, зачем… ― он запнулся. ― Но заключен мир.

«Мир». Не «перемирие», не «примирение» ― никакой больше лжи, похоже. Какое красивое слово, какое… чистое. Жаль, для Идо оно тоже потеряло смысл после всего.

– И что теперь? ― все столь же безжизненно спросил он.

Мастер не стал отвечать. Облегчение от того, что Идо нашелся, ушло, и обсуждать свое горе по Вальину он не желал. Он требовательно коснулся плеча, опять попытался всмотреться в лицо. Идо отвернулся: было ясно, что он там ищет. Было ясно: не найдет.

– Пожалуйста, мой светлый, потом. Разговор о том, что происходит при дворе, будет непростым, а сейчас мне важнее другое. В Храме ты сказал мне…

Не сказал ― крикнул, выплюнул, ужалил. Голос Мастера снова дрогнул. Идо все же заставил себя посмотреть в его глаза и увидел там горькие капли дождя. Мастер был эмоционален: Идо замечал подступавшие слезы, даже когда храмовая музыка звучала особенно величественно или когда кто-то из учеников рассыпался в слишком горячих благодарностях. Но на Идо он так прежде не смотрел, словно запрещая себе подобное. Если Идо радовал его, он улыбался, если расстраивал ― опасный лед появлялся в глазах. Раз за разом он становился покорным зеркалом, видя, как Идо прячет свои чувства: ничего лишнего, ничего смущающего. Но теперь деться от его беззащитного, полного страдания взгляда было некуда. Идо и не имел права искать убежище.

– Я солгал. ― Вышло почти ровно и ― теперь Идо знал ― совершенно честно. ― Я солгал, и прежде всего солгал сам себе. Это не так. Так все было бы… проще.

Элеорд быстро потер глаза, надавил на веки, точно его мучила дурнота. Вряд ли он понял, но перебивать не решился, ждал.

– Я устал. ― Слова все равно рвались, и больше Идо их не боялся. ― Я устал от самого себя, а не от вас. ― Мастер вздрогнул при обращении, Идо покачал головой. ― От того себя, для которого вы так и не стали просто семьей. От того, кто любил в вас лишь… ― перехватило горло, Идо сглотнул, встряхнул волосами, ― недостижимого гения. Да. Этот я, живущий рядом с сыном и учеником, этот завистник… змея. И я не могу его убить. Не могу давно. Мне жаль, я ведь очень старался, правда.

Руки затряслись, глаза затуманились. Шумело море, обрушивалось на камни, распадалось брызгами и вновь собиралось в бессчетные волны. Когда слова кончились, Идо понял: сейчас он готов броситься вниз, даже если переломает ноги, если будет лежать на окровавленных камнях и слушать издевательский смех водных дев. Это просто. Одно движение. Такое же легкое, как то, что оставило бы Мастера умирать в руинах храма.

Мастер снова сжал его плечо. Хотел обнять, но Идо покачал головой, прошептал: «Я не заслуживаю», – и спрятал лицо в ладонях. Лучше бы его ударили. Лучше бы прокляли. Только бы тупое оцепенение предательства, которое он совершил, прошло.

– Что делает меня таким гением в твоих глазах, Идо?.. ― вдруг тихо спросил Элеорд. ― Я просто не понимаю… что?

Идо не поднимал взгляда. Как такое можно было не понимать?

– Вы создаете прекрасное, ― ответил он. ― Живое. Глубокое. Вечное.

– Но ты тоже.

Идо скривился: ему точно загнали иголку в грудь.

– Нет, не такое. Не…

Мастер подался чуть ближе.

– Ты совсем не чувствуешь этого? Глубины, красоты, жизни в своих работах? Надежды, которую они дают?

– Нет. ― И это была правда. ― Вы ведь знаете, сами видите…

– А… ― он смотрел все так же остро, теперь почти строго, ― что чувствуют другие? Те, кто видит их? Живет в домах с твоими росписями, молится в храмах с твоими фресками, приходит туда подумать в тишине и прохладе? Король… ― снова голос предал его, ― король Вальин, который навсегда запомнил звезды в твоей черной капелле?

Иголка стала горячей. Идо зло дернулся, но она заколола только острее. Какой пустой разговор. Какие пустые попытки…

– Я не знаю! ― выдохнул он сквозь зубы. ― Это не важно! При чем тут король, если он не рисует картин, при чем…

– Почему? ― упрямился Элеорд. Теперь он хмурился. ― Да как… ― он словно не верил сам себе, ― как вообще ты… смеешь? Как?!

В его речи даже прорезался акцент: теперь он глотал окончания. Вопросы больше не были мягкими. «Смеешь…» Что? Даже показалось вдруг, что он глумится, хочет унизить сильнее, заставить чувствовать себя глупее. Но его рука дрожала на плече, и впервые он не просил ответа ― он требовал. Идо закусил губы. Говорить «Я не знаю» он устал. И тогда Мастер, сжав пальцы крепче, наклонив его к себе, вдруг почти прошипел, все еще без ярости, но словно бы разочарованно:

– А хочешь, я скажу тебе почему? И что тобой владеет?

Идо испугался этого голоса, испугался боли в плече, потому что прежде Мастер никогда не делал ему больно. Но все же он понял: какое-то мужество в нем еще есть; возможно, он копил его всю жизнь. Он подчинился:

– Скажите, Мастер. Молю.

Рука почти вывернула плечо Идо, как если бы он был ребенком, рвущимся через дорогу за уличной кошкой; пальцы еще немного сжались. Мастер посмотрел на ненастное