Шрифт:
Закладка:
Итак, мы располагаем косвенными данными о следующих предполагаемых орудиях травмы: подушке (матраце) со следами крови, обнаруженной прислугой в комнате, где все произошло; «укушенном императором» кулаке Шванвича, салфетке (или платке), ружейном ремне. С применением какого-то острого орудия увязываются описания тела Петра перед погребением в Благовещенской церкви: после того, как на шее были констатированы «рваные раны» (К. Рюльер употребил выражение – «уязвленная шея»), она была обмотана шейным платком (шарфом), на голове находилась низко надвинутая на лицо шляпа.
Резюмируя изложенное, можно утверждать, что основной «анатомической мишенью» оказалась шея императора. Наиболее вероятно, что смерть последовала от комбинированного воздействия: и непосредственного удавления руками, петлями, возможно, образованными из «подручных» предметов, и множественных ударов кулаками и ногами (тело погибшего было обнаружено на полу), и сдавления груди, и закрытия отверстий рта и носа подушкой в финале трагедии. Вряд ли государь оказал серьезное сопротивление – слишком неравны были силы. Участники переворота умело использовали характерологические особенности Петра III: напоив его вином, что было легко сделать, спровоцировали ссору, зная вспыльчивость и конфликтность императора во хмелю. Возможно, именно это позволило В.Я. Мировичу в подложном манифесте от имени Иоанна VI, оглашенном солдатам перед штурмом Светличной башни Шлиссельбурга, утверждать, что Петр «опоен смертным ядом». С судебно-медицинской точки зрения, версия об отравлении столь же несостоятельна, как и официальная версия о смерти от заболевания.
Многие зарубежные историки (К. Рюльер[78], С. Марешаль и др.) обвиняли Екатерину в непосредственной организации убийства мужа. Позиция большинства отечественных исследователей более осторожная (Лихотин Г.А., 1974). Но то, что императрица публично солгала в манифесте от 7 июля 1762 года, информировав всех о ненасильственной смерти Петра, – это признают все. Вот версия о происшедшем самой Екатерины II, изложенная в письме польскому королю Станиславу Понятовскому: «Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи). Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав (перед тем) лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа (отравы); он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено…»[79] Однако истина о насильственном характере смерти Петра III быстро распространилась не только в обеих столицах России, но и за ее пределы. Так, французский поверенный в делах Беранж в своем рапорте Людовику XVI прямо обвинил Екатерину в организации убийства мужа (Эйдельман Н.Я., 1989). Сочинение французского дипломата К. Рюльера настолько интересно, что на нем оставил пометки сам французский король. Примечания в 1803 году были списаны с подлинника неким Сулави и посланы канцлеру А.Р. Воронцову для поднесения Александру I. Рукопись осталась в бумагах канцлера и напечатана в XI книге «Архива князя Воронцова» и в «Русском Архиве» за 1905 год, № 10. Выясняя, кто виноват в перевороте, король Людовик XVI писал: «Вина Петра III заключается в предоставлении большой самостоятельности супруге и в недостаточном наблюдении за образовавшейся вокруг нее партией честолюбцев, а вина императрицы – в недостатке снисхождения к супругу. Выходя из этих двух положений, при которых каждый из супругов заслуживает порицания, они оба были доведены фаворитами до крайней степени опасности, из которой не было другого исхода, кроме страшного преступления». Наблюдая демонстративное притворное горе Екатерины по поводу смерти мужа, М.А. Фонвизин (1996) привел слова дипломата Бретейля: «Эта комедия внушает мне такой же страх, как и факт, вызвавший ее».
Известию о том, что законный государь, молодой и здоровый, внезапно умер от «геморроидальной колики», мало кто поверил. В народе поползли слухи о его «чудесном спасении» и о том, что он скоро вернется к управлению. Чтобы пресечь эти разговоры, императрица была вынуждена согласиться с кратковременным доступом к телу для прощания. Труп Петра III прямо из Ропши был перевезен в Благовещенскую церковь Свято-Троицкого Александро-Невского монастыря (а не в Петропавловский собор, где хоронили его венценосных предшественников). В полутемном храме пришедшим проститься подходить близко к телу и останавливаться было запрещено. Это обстоятельство способствовало впоследствии разговорам о том, что в гробу лежал другой человек. Думается, что все было гораздо проще – процедура прощания была сокращена и ограничена, чтобы избежать возможного выявления повреждений на теле умершего. Похороны состоялись очень быстро, уже 10 июля. На скромном обряде погребения императрица «по просьбе Сената» не присутствовала.
В обстоятельствах наступления смерти Петра III до сих пор много неясного. В частности, вызывает сомнение объявленная Екатериной II дата кончины. Слухи о более ранней, по сравнению с официальной, дате смерти сразу же проникли в общество. В дневниковых записях близкого к Петру III академика Я.Я. Штелина (1909) имеется лаконичная запись: «5 июля кончина императора». В свете информации А. Шумахера по-новому зазвучали до того не вполне ясные документы. Любопытно, что датированы они тем же числом, что и запись Штелина: 5 июля. В первом из них генерал-поручику В.И. Суворову и майору Воронежского пехотного полка Пеутлингу предписывалось прибыть в Санкт-Петербург. Ни о целях вызова, ни о причинах спешки при этом не говорилось. Зато имелась ссылка на то, что приказ ехать в столицу исходил от Екатерины II. Дело рассматривалось как спешное и секретное. В чем оно заключалось, можно понять из второго документа, направленного из Петербурга в Ораниенбаум: «Секретно. Ордер господину майору Пеутлингу, обретающемуся при карауле в Ораниенбауме. По получении сего немедленно извольте вынуть из комнат с господином советником Бекельманом бывшаго государя мундир – голштинский кирасирский, или пехотный, или драгунской, который скорее сыскать можете, и запечатать комнаты опять вашею и советника печатями, и прислать оный мундир немедленно с сим посланным. Как тот мундир будете
