– На том и порешим, Мишутка! – Семен поднялся из-за стола, задул свечу – горница освещалась теперь только маленьким огоньком лампадки у иконостаса. И уже в полумраке высказал ту мысль, которая настойчивым дятлом тяжело долбила голову Михаилу все последние месяцы: – По новому твоему документу и обвенчаем вас с Лушей в коломенской церкви… Негоже вашему ребенку, а моему внуку, родиться на свет каким-то бастрюком[34].

Михаил только и нашелся, что пожать локоть догадливому дяде. Семен понял его благодарственный жест, похлопал по спине, сказал:

– Ну, я иду к себе, а ты спи здесь, сил набирайся. Авдотья, должно, опять храпит, будто пьяный запорожец под плетнем кабака в бурьяне. Что за напасть на бабу – ума не приложу. Бедная Дуняша за ночь толком не отдохнет! Они в одном пристрое спать улеглись. – Семен потянулся после долгого сидения за столом, тут же охнул, покривил лицо от резкой боли.

Михаил забеспокоился:

– Что с тобой, дядя Семен? Хворь какая в теле?

– Это не сегодня случилось, Мишутка. Старческий костолом меня в иную пору крючит по сырой осенней погоде. Бывает так, что ночь уснуть не могу, силушки нет. Тогда бегу топить баню и парюсь чуть ли не до восхода солнышка – отпускает лихоманка, не любит горячего веника! Ну, племянничек, спать, спать! Утро вечера завсегда мудренее…

* * *

Из Коломны выехали едва ли не с восходом солнца, а за возницу Семен Хомутов уговорил разбитного соседского парнишку Антипку, который не один уже раз бывал с осенними обозами в Москве и хорошо знал все придорожные постоялые дворы. С малых лет привыкший к физическому труду – а он был у своего родителя в кузне за молотобойца, – Антипка в свои восемнадцать лет отваживался уже дважды выходить на лед Оки, когда на Масленицу происходили жаркие кулачные бои: так, как и по всей Руси, коломенские мужики отмечали старинный народный праздник проводов зимы.

– Привезешь княгиню Лукерью из Москвы без охулки, будет тебе серебро на красный кафтан, – пообещал Семен Хомутов Антипке, видя, как круглолицый и синеглазый парень деловито умащивается на козлах, тайком поглядывая на такую же румянощекую Дуняшу. Девица, озабоченная неблизкой дорогой в более чем сто верст, укладывала в возке корзины со снедью и теплой одеждой – со дня на день можно уже ожидать первого снега, и без того холодные северные ветра в этом году изрядно где-то подзадержались.

– Будет у меня к Рождеству новый красный кафтан, пойду сватать у коломенского воеводы его дочку Анфиску! Она, правда, конопатая, как курочка-ряба, зато сундуки трещат от всякого богатства! Заживу, словно хитрый лис в курятнике, в сытости и довольствии! – позубоскалил Антипка, но, видя, что Дуняшу такими словами не задеть, повернулся к Михаилу Хомутову, который сидел уже в седле – коня князя Трофима он решил оставить пока на подворье дяди Семена до возвращения из Москвы.

– Так поехали, князь Трофим? – то ли спросил, то ли поторопил Антипка. От этого непривычного обращения Михаил Хомутов снова вздрогнул, мысленно перекрестился: «Не навлечь бы на себя страшную беду, надев чужую одежду, а пуще того – влезши в чужую личину!»

– Поехали, Антипка! – откликнулся он на голос возницы, повернулся к крыльцу, где в дверном проеме стояла непоколебимо стряпуха Авдотья, а на нижней ступеньке крыльца старый сотник с непокрытой седой головой. – Через недельку, Бог даст, возвратимся! Молитесь за нас, – добавил Михаил, вкладывая в последнюю фразу особый смысл, потому как он сам и дядя Семен понимали, что не на званый пир едут, а на сражение, только биться будут не ратным оружием, а особо осторожно выбранными словами.

Семен Хомутов прохромал к воротам, подождал, пока Михаил верхом, а за ним и возок проедут, перекрестил дорогих сердцу гостей, постоял, провожая возок взглядом по соборной площади, потом возок пропал, спускаясь к реке Оке, сам перекрестился и закрыл ворота на засов, словно молитву, прошептал себе в усы:

– Пошли, Господь, им удачу и добрых попутчиков, чтобы избежали в дороге нечаянного лиха в виде болезни тяжкой, либо в виде ватаги разбойной, каковых теперь и под самой Москвой не редкость в лесах встретить!

Старый сотник не знал, что в тот же час в столицу вышел из Коломны государев обоз под надежной охраной стрельцов – везли ко двору великого государя и царя Алексея Михайловича осенний оброк, собранный с ближних государевых сел и деревень. Эта негаданная встреча так обрадовала Михаила, что он, приблизив коня к окошку возка, негромко поделился своими мыслями с княжной Лукерьей:

– Мне вот какая идея пришла в голову, Лушенька, – почти шептал он, чтобы возница Антипка чего лишнего не разобрал. – Коль мы пристаем к обозу, надо сделать вид, что вы с Дуней едете сами по себе, а я, гонец государев, – сам по себе. Этим мы собьем со следа воеводских ярыжек, ежели они ищут двух женщин и сопровождающего их стрелецкого сотника. А так вам легче будет, не привлекая к себе внимания, добраться до столицы. Согласна?

Княжна Лукерья сразу поняла, что такое решение Михася будет их делу в пользу, молча глянула на тихо сидящую Дуняшу, как бы и ее привлекая к этому замыслу, полушепотом ответила:

– Ты разумно решил, Михась. Теперь же проезжай мимо нашего возка и присоединяйся к начальнику стражи, с ним бок о бок и будешь ехать! – и, неожиданно усмехнувшись, добавила: – Ежели сыск будет по князю Трофиму, то этот сотник скажет, что князь Квашнин в дороге был один, а из-под Москвы, приболев, потом один возвращался к полкам воеводы Борятинского, в Москву так и не заехав!

– Хорошо, Лушенька, я еду вперед, – решился Михаил, сделал знак Антипке следить за дорогой и побольше помалкивать, и, обгоняя груженые возы, запряженные, как правило, двумя конями, довольно быстро оказался в голове обоза, где с десяток стрельцов возглавлял пожилой уже сутулый сотник с полуседыми, когда-то пышными кудрями. Когда Михаил поравнялся с ним и попридержал коня, на него с любопытством глянули светло-голубые с прищуром глаза под бесцветными бровями, а лицо так поразило Михаила, что он не удержался и первым задал вопрос:

– Боже мой, сотник! В каком пекле ты побывал, что война оставила на твоем лице такой страшный след? Извиняй, не представился: государев гонец от воеводы Борятинского в приказ Казанского дворца, зовут Трофимом, – Михаил решил не называть ни княжеского титула, ни фамилии, чтобы не смущать ратного человека.

Сотник с трудом улыбнулся обожженными губами, приложил два пальца к шапке,